достигшие возраста, болтались у подножия Пникса [64], ожидая новостей. Взрослые мужи спускались группами с холма с вытянутыми лицами и громко переговаривались.

Никий писал в своем донесении, что Гилипп, спартанский полководец, собрал войско на дальней стороне острова, упражнял его, научил дисциплине и выступил маршем, чтобы снять осаду с Сиракуз. Он окопался на высоком месте, зажав наше войско между собой и городом. Он объединил Сицилию против нас, да еще ожидалось прибытие войск из спартанского союза. В заключение Никий просил выслать второе войско, числом не меньше первого, и казну для его содержания и, наконец, стратега ему на смену. Его мучает болезнь почек, сообщал он, и потому он не может исполнять свои обязанности так, как хотел бы. Он может продержаться зиму, но к весне помощь должна прийти. На том донесение заканчивалось.

Лисий рассказал мне все это, пока вокруг нас еще бурлила толпа. Все говорили сердито, но не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь имел дурные предчувствия. Граждане больше напоминали людей, которые приехали на праздник, а им сказали, что еще неделю ничего не будет готово, так что надо отправляться по домам.

Довольно скоро объявили сбор войск, и на том кончились страхи, которые тайно гнездились у меня в душе. Лисий не отправлялся на Сицилию: в Городе оставалось слишком мало конницы, а нужно было охранять границу. Когда воины отплыли, его забрали из прежнего родового отряда и назначили филархом в Стражу на место уехавшего командира. Хоть он и не вышел годами для такого поста, стратеги были рады найти человека, который сумеет завоевать уважение юношей и держать их в крепких руках. Это сильно отдалило его от меня, и я все подсчитывал, сколько еще ждать, пока я сам стану эфебом, - потому что он обещал попросить, чтобы меня записали в его отряд. Видя, что я желаю усовершенствоваться в военном искусстве, он - хоть и было множество занятий, которые радовали его куда больше, чем война, - часто использовал свой досуг, чтобы вывезти меня упражняться на открытой местности, чего Демей никогда не делал.

Обычно мы выезжали с дротиками, защитив острия надетыми шишечками, и он учил меня, как добиваться устойчивого положения тела при броске с галопа; или же съезжались и пытались сдернуть один другого с лошади. Я думал, он будет осторожничать, чтобы не нанести мне вреда, но он частенько бывал куда грубее, чем Демей. Однажды он скинул меня в таком месте, где землю покрывали камни; мне досталось множество синяков и царапин, он очень переживал, но заявил, что лучше сам ранит меня, чем смотреть, как меня из-за неумения убьет в бою кто-то другой.

Теперь нам очень редко удавалось провести с Сократом несколько часов подряд, но он, однако, никогда не стремился удерживать молодых людей от полезного дела. Впрочем, поскольку кто-то постоянно попадал под его чары, всегда оказывалось, что за то время, пока тебя не было, вокруг него появились новые лица. Некоторые уходили, другие оставались, но ничто не вызвало у меня такого удивления, как случай в мастерской Фоки Среброкузнеца, где я нашел всю компанию однажды утром. На противоположной стене висело отполированное серебряное зеркало. Подойдя сзади, я увидел в нем сначала лицо Сократа, а потом человека, стоявшего рядом с ним. Я просто глазам своим не поверил. Это было лицо Ксенофонта.

Позже, когда я отвел его в сторонку, он посмеялся моему изумлению и сказал, что ходит к Сократу уже несколько недель и все удивлялся, почему мы не встретились раньше.

– Впрочем, что удивляться, если человек занят самой нашумевшей любовной связью в Городе, - тут обходятся без компании; смотри, через пару лет начнешь искать своих друзей.

Я видел, что он действительно задет, но уладить отношения с ним было ничуть не легче, чем объяснить глухому, зачем ты идешь в театр.

– Но что же привело тебя к Сократу? - спросил я.

– Он сам.

– Как это случилось? Ты случайно услышал его беседы?

– Нет, он пригласил меня прийти.

Удивленный более чем когда-либо, я потребовал рассказать все по порядку. Ксенофонт объяснил, что как-то в узком переулке повстречал идущего навстречу Сократа.

– Я никогда не оказывался так близко от него и, рискуя проявить невоспитанность, не удержался и посмотрел ему в лицо. 'Да, - подумал я, люди могут смеяться, и все же это человек!' Я опустил глаза и хотел пройти мимо, но он перегородил мне дорогу посохом и остановил. 'Не скажешь ли ты мне, - заговорил он, - где можно купить хорошего масла?'. Я подумал: странно, что ему надо рассказывать об этом, но все же дал совет. Тогда он спросил о муке и о ткани. Я назвал ему самые лучшие места, какие знал; и тогда он спросил: 'А где может человек купить доброту и красоту?'. Должно быть, вид у меня был самый тупой; наконец я промямлил: 'Прости, почтенный, но этого я сказать не могу'. - 'Нет? - отозвался он с улыбкой. - Ну тогда идем со мной и попробуем отыскать'. Я повернулся, пошел за ним следом и оставался возле него весь день. Почему же ты раньше не рассказывал мне о нем, Алексий?

– Что?! - опешил я.

– Я думал, софисты проводят всю жизнь, измеряя луну и звезды и споря, едина ли материя или многосложна. Да ты и сам - прости, что так говорю, склонен витать в облаках, и потому я думал, что он как раз из таких софистов, а ты просто увлечен им. Но теперь я понял, что он - самый практичный человек из всех, к кому можно прийти за советом. Он говорил мне, что никто не должен осмеливаться читать вселенную, пока вначале не прочтет собственную душу и не овладеет ею, иначе ничто не помешает ему обратить все свои познания во зло. Он говорил, что душа слабеет без упражнений точно так же, как и тело, и человек может познать богов, лишь так же упорно упражняясь в добродетели, как упражняются для Игр.

– Он так сказал? Теперь я понимаю, почему он никогда не хотел пройти посвящение.

– Но ведь совершенная неправда, Алексий, что в нем нет благочестия; уверяю тебя, он самый религиозный человек!

– Теперь ты, Ксенофонт, защищаешь Сократа передо мной?

– Прости, - улыбнулся он. - Но людская несправедливость порождает во мне гнев. Чего они добиваются своими обвинениями? Мой собственный отец, лучший из людей, верит придуманной Аристофаном легенде, будто Сократ учит молодых людей презирать своих родителей и отрицать богов. Наверняка кто-нибудь из его друзей, кто пишет и сочиняет музыку, мог бы показать его в пьесе таким, как он есть на самом деле. Если бы они не сделали ничего более, чем записали несколько строк из его разговоров за день, даже это могло бы воздать ему должное по справедливости.

– Ты должен это сделать сам, - сказал я.

Он вспыхнул:

– Теперь ты смеешься надо мной; я лишь хотел сказать, что рано или поздно кто-то должен это сделать [65].

Был и другой, пришедший к Сократу примерно в это время, думаю, ранней весной.

Я заметил его впервые однажды, когда все мы шли с Агоры, чтобы побеседовать в Стое [66] Зевса. Юноша, о котором я говорю, подошел тихонько и остановился, наполовину спрятавшись за колонной. Сократ, однако, едва заметив его, повернулся с приветствием:

– Доброе утро, Федон! Я надеялся, что мы увидимся сегодня. Подойди и сядь поближе, чтоб нам было слышно друг друга.

Юноша вышел вперед и сел у его ног. Лисий шепнул мне на ухо:

– Гляди: Силен с леопардом.

Вряд ли кто сумел бы сказать лучше. Юноша был таким, какого часто описывают сочинители любовных стихов, но редко доводится увидеть в жизни: очень темные глаза, а волосы - чистое золото. Они раскачивались подобно тяжелому шелку и были ровно подрезаны над бровями, сильно вытянутыми и поднимающимися к вискам; губы отличались благородными очертаниями, но странным выражением - задумчивым и скрытным; он был красив красотой не Аполлона, а Диониса. Глаза его, не отрывавшиеся от лица Сократа, были глубоки и проницательны, ты видел, как в них пробегают мысли, словно рыбы в темной воде. Мне показалось очень странным, что он сидит, не раскрывая рта, а Сократ как будто ничего большего и не ожидает. Лишь один раз он заметил:

– Это может заинтересовать тебя, Федон, если, как мне кажется, напомнит наши вчерашние размышления.