которые могли бы помешать тебе наслаждаться радостями любви благородным образом.

– Распущенность? - повторил я, вытаращившись на него так, словно он лишился ума. Последний раз я был на пиру две недели назад; там присутствовал Лисий, и я, желая избежать всего, что могло бы вызвать у него отвращение, ушел домой почти трезвым. - Уверяю тебя, дедушка, ты был введен в заблуждение.

– Нет, если только меня не ввели в заблуждение собственные глаза; а я могу сказать, что всегда славился великолепным зрением. Разгуливать при всем народе по улице с мальчишкой из банного дома Гурга! Да сам Алкивиад редко допускал такое бесстыдство. Смею тебя заверить, в твоем возрасте я даже не знал, что такие люди вообще существуют.

– С каким мальчишкой? - спросил я.

Но он заметил, как у меня переменилось лицо, и сказал:

– Я вижу, ты меня понял.

– Раб не выбирает себе хозяина, - отвечал я, - а война есть война.

Я злился на весь мир, с Ананке-Неизбежностью и Роком включительно. А он тем временем опять огладил бороду - что-то у него еще было припасено.

– И что можем мы сказать о человеке, взявшемся поучать молодых, который не только сам прибегает к услугам подобных созданий, но и допускает их в круг своих учеников?

Гнев душил меня, но я обуздал его, чтобы спокойно покончить дело с дедом.

– Меня можно винить лишь в том, дедушка, что я беседовал с этим юношей на философские темы. Я забыл спросить его, чем он занимается. Но я благодарен тебе за эти сведения. Однако как же ты выяснил все это?

Я догадывался, что Стримон наслушался сплетен на улице, но мне было приятно поглядеть на его лицо. Пусть по крайней мере видит, что мой учитель сумел отточить мое остроумие.

Однако Лисий, когда я рассказал ему, остался серьезен и сказал, что если мой дед думал худо о Сократе, то дерзкий ответ не заставил его изменить свое мнение в лучшую сторону. Первый раз он упрекнул меня в чем-то - и, когда увидел, как я переживаю, быстро смягчился.

После этого он, в нарушение своей обычной сдержанности, тепло приветствовал Федона; но парень стал молчалив в обществе, и Сократ это заметил. Со мной Федон разговаривал, когда мы оставались одни, но всегда словно через невидимый щит. Было ясно видно, он все ждал, что я вызнаю, кто он такой, и обращу это против него. Вас может удивить, что я не ощутил к нему хотя бы невольного отвращения. Но первая любовь, подобно лучам рассвета, озаряет красотой все, куда ни глянь. А кроме того, хоть я и знал, чем он живет, полного понимания во мне не было - так человек знает о стране, в которой никогда не бывал. В моих глазах это лишь прибавляло ему необычности.

Однажды я встретил его рано утром - он шел в Академию. Когда мы свернули на Улицу Надгробий, завязался разговор о смерти, и Федон сказал, что не верит, будто душа сохраняется после нее - то ли в аиде, то ли в новом теле, то ли в воздухе. Я ответил, что с тех пор, как полюбил Лисия, мне кажется невозможным, что душа может угаснуть.

– Душа, - отвечал он, - это вызванный пресыщением сон человека, поевшего, выпившего и утолившего свою похоть. Но когда тело терзается голодом, или жаждой, или желанием - что останется от этой души, кроме собачьего носа, ведущего прямо к мясу? Собака умирает и сгнивает, и нос ее уже не чует ничего.

Он говорил так, словно ненавидит меня и не хочет оставить мне ничего, дающего радость. Но я вспомнил, как подвел недавно Сократа и как Лисий меня упрекнул, а потому сделал паузу, чтобы подумать. Наконец проговорил:

– Если заставить толстого старого человека бежать на длинное расстояние, он упадет замертво. Но разве это доказывает, что такое расстояние нельзя пробежать? Вот почему я думаю, Федон, что душа переживает тело; я видел, что тело можно не только купить и продать, но и вынудить делать то, что человеку ненавистно и с чем он никогда не смирится; но душа его может остаться свободной, и сохранить мужество, и противиться року. Поэтому я верю в душу.

Он молчал какое-то время, шагая так быстро, что стала заметна хромота, вызванная раной. В конце концов буркнул:

– Не могу поверить, что ты знал.

Я ответил, что никогда не затронул бы этой темы, разве что умолчание грозило бы отдалить нас друг от друга.

– Я не умею таить что-либо от Лисия, - добавил я. - Но ты можешь положиться на него, как и на меня, - он не болтун.

Он коротко рассмеялся:

– Не тревожься. Критий знает.

Через какое-то время, узнав, что он никогда не был за пределами Города, я повел его на прогулку в сосновый лес у подножия Ликабеттских гор. Там он и рассказал мне, как попал в рабство. После того, как их город находился в осаде уже несколько месяцев, его отец, тамошний стратег, собрал отряд добровольцев на штурм осадной стены афинян - отчаянное предприятие, которое почти увенчалось успехом. Федон, сражавшийся бок о бок с отцом, получил там рану, но заживала она очень плохо, потому что к тому времени мелосцы почти умирали с голода. Афиняне вызвали подкрепление и закрыли бреши в осаде; после этого пища вообще перестала поступать, и им осталось только сдаться на милость врагу. Федон, который не мог идти сам, лежал в постели и прислушивался к шуму, поднявшемуся, когда открыли ворота и в город вошли афиняне. Вскорости он услышал пронзительные вопли женщин и предсмертные крики мужчин. Ворвались воины, стащили его с ложа и поволокли на агору. Там его швырнули в толпу подростков и детей, которых согнали в овечий загон. По другую сторону высилась гора трупов только что убитых людей, и бойня еще не прекратилась; и посреди кучи тел торчала голова его отца. На агоре имелось возвышение для аукционера; и здесь, откуда все можно было хорошо видеть, но все же оставаться в стороне от суматохи и грязи, стоял Филократ, командующий афинского войска, и руководил бойней, уничтожением воинов, - по приказу афинских граждан. Резня продолжалась довольно долго. Федону не повезло - его доставили туда достаточно рано, и он видел своими глазами, как притащили его любовника со связанными руками и перерезали ему горло. Когда пришло время отводить на корабли женщин, Филократ спустился с помоста, чтобы выбрать пару рабынь для себя. Остальных увезли на продажу. Вот тогда Федон в последний раз видел свою мать - ей было в ту пору чуть больше тридцати лет, и она все еще сохранила красоту.

На Пирейский работорговый рынок он попал совсем ослабевшим от раны; но Гург решил рискнуть ради его красоты и сумел хорошо его выходить. Поначалу Федон не понимал, что это за место, и думал, что ему придется работать банщиком. А когда понял, отказался от пищи и питья, предпочитая умереть.

– И вот тогда, - рассказывал он, - вечером пришел старый Гург и оставил возле меня чашу с вином. Вино было налито из кувшина, который только что вытащили из колодца, и чаша запотела от холодного содержимого. Я был слаб и измучен жаждой, и я сказал себе: 'Ради кого я терплю муки? У меня не осталось больше ни отца, ни друга, на которых бы пало бесчестье, я не верю ни в людей, ни в какого-либо бога. Птицы и звери живут одним часом - и живут прекрасно…'. Его обучили искусству нового ремесла, и он шел по высокой цене. Но вот однажды, чувствуя, что на душе тошно, а разум в смятении, он запер дверь изнутри, как будто у него кто-то есть, а сам выбрался через окно и отправился бродить по Городу. Проходя, услышал, как говорит Сократ, и остался послушать.

– А правда, Алексий, что есть какой-то афинянин, который живет в пещере и ненавидит людей?

– Да, это Тимон.

– Когда я пришел к Сократу, я во многом был таким же - душой, я имею в виду. Я научился отвлекать от них свои мысли, как пастух, который сидит в сторонке на камне, с наветренной стороны от козлов. Я не хочу делить свой камень ни с кем; и если кто-то из моих животных начнет домогаться человеческого отношения, то я давно научился ставить такого на место.

Мне не терпелось познакомить его с Лисием, но Федон поначалу все находил какие-то причины, чтобы уйти. Вскорости, однако, я представил их друг другу, и было ясно, что у обоих осталось хорошее впечатление. Еще через некоторое время, когда Лисий собрался устроить ужин для Сократа и некоторых из его друзей, я сказал:

– Жалко, что Федон не может прийти, Сократ был бы рад видеть его.