который предназначен лишь авторитетным преступникам. В камере сразу появились наркотики, дефицитные продукты, элитные сигареты. Все это было доставлено из общака тюрьмы. Тюремный общак предназначался для подогрева авторитетов, находящихся в неволе здесь, в СИЗО, а также следующих этапом через данный централ. Здесь хранилось все, что может желать человек, находящийся в заключении, и даже более того. Передачи осуществлялись через работников СИЗО. За небольшую взятку можно в любую камеру передать все самое необходимое. Тюремная администрация лишь делает вид, что предпринимает усилия для поиска и ликвидации общака. Делает вид, потому что не имеет права смиряться с тем, чтобы законы в тюрьме диктовали заключенные. «Хозяин» тюрьмы, ее начальник, всегда изобличит смотрящего за общаком. Но он никогда не пойдет на то, чтобы опустошить камеру, где хранятся мешки с драгоценными для арестованных сигаретами, чаем, шоколадом, печеньем, деньгами и прочим. Если это произойдет, то бунт в тюрьме, вплоть до восстания и захвата заложников, – обеспечен. А зачем это нужно начальнику тюрьмы? Начальник тюрьмы, большую часть сознательной жизни проведя вместе с заключенными в местах лишения свободы, вынужден принимать их законы, диктуя свои. Именно на согласии сторон, а не на диктате и беспределе строятся спокойные отношения заключенных и охраны. Малейшая промашка может означать крах карьеры, пенсии и уважения. Пенсию тюремщику испокон веков ковали заключенные. И никогда ни один из них ни на минуту не забудет, что они здесь –
В СИЗО Сом отказался от наркотиков. Все-таки было в нем что-то, что могло вызвать уважение. Трое суток он потел, «ломался», стонал и кряхтел. Мучила жестокая бессонница, уходили силы. К тому же каждые два часа его дергали из камеры – сначала в РУБОП, потом – в ИВС. В его состоянии Сому было трудно жить даже в согласии с самим собой, а вместо покоя и возможности «переболеть» его долбили вопросами об общаке, оружии и наркотиках. Долбили, долбили, долбили... Сначала опера РУБОПа, потом – опера из межрегионального оперативно-розыскного отдела, потом – снова РУБОПа... Это все превращалось в пытку, которую заслужил в полном объеме бандит по кличке Сом – смотрящий за воровским общаком Пастора.
Еще сидя в камере РУБОПа, до прихода «ломки», он услышал сквозь тонкую металлическую дверь, как тихо разговаривал майор, который присутствовал при «штурме» дачи, с одним из оперативников. Сом старательно «вдавливал» в свой воспаленный мозг каждое их слово, чтобы в точности помнить разговор тогда, когда нормализуется его состояние. В ходе «ломки» у Сома часто наблюдались провалы в памяти.
– ...никакой ему информации относительно «наколки». Понял? Все должно выглядеть естественно – «менты пронюхали через свою агентуру об оружии и общаке». Операция подготавливалась три месяца. Понял? Пусть для начала «колется» на «стволы», деваться ему все равно некуда. Доказательная база у нас в порядке. А потом и до общака дойдем.
– Может, чтобы от
Сом понял, что Соха здесь «не при делах».
– А ты располагаешь такой информацией?
– Может, «на шару» прокатит?
– Не нужно – «на шару», понял? Здесь лохов нет. Это тебе не шапочный грабитель. Разговаривай осторожно, не провоцируй...
Сом вспомнил голос второго оперативника, когда его привели в кабинет.
– Присаживайтесь, – разрешил хозяин кабинета, и Сом сразу узнал голос того, кто любил «прокатывать» задержанных «на шару». – Так откуда же появились на вашей даче автоматы Калашникова, гражданин Сомов?
«Из Чечни, откуда...» – подумал Сом, но вслух сказал:
– Делов не знаю. Где адвокат?
Адвокат явно «задерживался». Его появление не входило в планы оперативников. Безусловно, они предоставят защиту Сому, но только не в ближайшие часы. Сом решил этим воспользоваться, чтобы к приезду «своего» адвоката он был побит и его вынуждены были бы отправить на экспертизу. На суде можно будет сказать, что признания выбиты силой, что его избили еще на даче и процесса осмотра он не помнит, так как находился без сознания в болевом шоке.
Оскорбления опера не возымели должного эффекта. Тот сидел, спокойно слушая и про свою мать, и про свои погоны, «раскручивая» Сома на разговор. Можно было, конечно, встать и легонько щелкнуть опера по лбу ладошкой, благо они находились без свидетелей, но тогда Сому была бы обеспечена не поездка на СМЭ, а группа инвалидности, и, судя по всему, не третья. Тогда он плюнул на пол.
– Сомов, вы напоминаете не преступного авторитета, а верблюда, – таковой была реакция опера. – Складывается впечатление, что вы привыкли жить у параши, а не в чистоте, как и положено авторитету.
Это был удар ниже пояса. Опер попался не из чахлых. Это мелкий воровайка или хулиган будет до последнего упираться и креститься, что он не имеет к преступному миру никакого отношения, а авторитетный преступник ни за что не станет этого отрицать. Он так и скажет: «Я – ВОР, мать вашу!» А удар заключался в том, что авторитет на самом деле никогда не станет под себя гадить или находиться в антисанитарных условиях. Даже на зоне авторитета можно отличить от остальных по безупречному внешнему виду. Получилось так, что мент при «понятиях», а он, Сом, лоханулся. Тогда Сом, выигрывая время, «врубил дуру» и сделал вид, что «повис». Это состояние, когда человек находится в состоянии наркотического опьянения, в его наивысшей точке. В этот момент с ним бесполезно разговаривать, так как он не может войти в реальный мир. Он словно в психологической коме.
На этом беседа и закончилась. Сома с закатившимися глазами и прикрытыми веками отвели в камеру, и там он просидел вплоть до отправки в городской ИВС. Все время до водворения в СИЗО в качестве арестованного его допрашивали и «крутили», как могли, опера. Все, что их интересовало, это канал поступления оружия и боеприпасов, местонахождение Пастора и его приближенных и финансовые операции, проведенные преступным сообществом. Если бы Сом дал показания хотя бы по одному из пунктов, Тернов могла бы всколыхнуть волна криминального передела. Неизвестно, на кого смог бы «выйти» Земцов, зацепись он когтем хотя бы за одно конкретное дело. А кто такой Земцов и что он может «по этой жизни», Сому было известно очень хорошо. Выход был один. Признавать наркотики и деньги как личные, от оружия открещиваться, любую связь с Пастором отсекать. Вот и вся политика.
В одном был Сом уверен на все сто процентов – Соха не «сука». Значит, «продал» общак кто-то другой, но опять же – из своих. Сомов терялся в догадках, но первое, что он сделал, когда из СИЗО освобождали одного из арестованных, отправил Пастору «маляву». Сом заставил этого лоха подпороть отворот джинсов и написать своей рукой на изнанке – «Это не Соха. Сука рядом». Джинсы снова были зашиты камерным умельцем, и уже через три часа освобожденный демонстрировал Пастору послание.
Сам Сом оказался на положении смотрящего терновского СИЗО. Он принял эти временные обязанности, и, пока не пришло решение воров о его дальнейшей судьбе, он по-прежнему был в безусловном авторитете. Вместе с тем бандит понимал сейчас положение Пастора и чувствовал перед ним большую вину. Но мысли о собственной судьбе его занимали сейчас гораздо больше. Срок его не пугал. При другом раскладе он, попав в любую из колоний, оказывался бы на той высоте, с которой уже не слышны звуки бензопил «Дружба», нужда и беспокойство. Но сейчас был другой случай. За «выхлоп» общака корячился не срок от власти, а «перо» от братвы. После решения воров он будет находиться в опасности везде – в камере, в «фильтре», в зоне. Каждый, кто окажется с ним наедине, будет обязан лишить его жизни. Потому что если после «решения» он этого не сделает, ему самому придется туго. Поэтому, едва по тюрьме проносился слух, что «такого-то объявили «гадом», любой, кто выходил из камеры или у кого возникала вероятность встречи с «приговоренным», ломал пополам «мойку» и прятал, рискуя разрезать себе весь рот, одну половину за щеку. И, если судьба столкнет его с «гадом», он будет просто обязан порезать тому все вены. При помощи находящейся рядом братвы. И они будут держать его рот, глуша крики, пока он не потеряет сознание и не истечет кровью. Лишь после этого будет вызвана охрана. Самоубийство, блин. Уносите.
Суровы воровские законы, но никто и никогда не толкает человека в это звериное общество. Он сам волен выбирать – по каким законам жить и пред каким богом преклонять колени.
Не об этом ли сейчас, впервые в жизни, думал Сом, разглядывая потолок камеры? Потолок был сер и беспристрастен, как надгробная плита. Он был расколот тысячами трещин, которые больше походили на
