обстоятельств или своих собственных чувств. Не имеет права, потому что через эту призму вины ему придется смотреть на других, сравнивая их с собой. И тогда непонятно, как может поступить он, глядя на этих людей, с которыми его разделяет решетка. Судье недаром вручают мантию. В ней нет ничего особенного, что выделяло бы судью на фоне остальных смертных, – она черная и бесформенная, как саван приговора. Но в этом и заключается ее гениальный смысл. Этим одеянием, закрывающим все тело, судья накрывает свои чувства, эмоции, предубеждения. Он не имеет права выпустить поверх мантии даже нательный крест. Потому что вера – это тоже убеждение, это зависимость, это – чувства. Судья закрывает всю свою страсть и метания мантией, как пожарный закрывает кошмой пылающий огонь. В суде нет места эмоциям. Здесь правит Закон. А Закон – это судья. Но будь проклят тот судья, который вслух скажет: «Закон – это Я». Потому что сам Закон говорит: «Я – это человек в мантии». Хотя он отдан в руки судье, а не наоборот, в суде правит Закон, а не Судья. И горе тому судье, который не желает в это верить, и горе тем, кто верит в него, стоящего с приговором в руках, глядя сквозь частые ячейки решетки или из зала суда...
Ни есть, ни пить больше не хотелось. Антон был рад, что вовремя остановил себя и перешагнул через привычку из прошлого. Может, после пережитого, или свою роль сыграли две рюмки коньяка, только ему смертельно захотелось спать. Уснуть прямо здесь, на неразобранном диване, не раздеваясь. Антону казалось, что такой сон будет самым крепким и спокойным. Сон, где он сможет позабыть обо всем. Главное теперь – не делать резких движений, а просто положить голову на подушку и осторожно, не спугивая блаженной дремоты, положить ноги на диван. Он так и сделал и уже через пять минут, под звук мерно гудевшего холодильника, уснул, провалившись в пустоту...
Пастор и Соха подъехали к травмопункту на вытянутом и блестящем новой эмалью, словно новая ванна, «MARK-2» телохранителя. Пастор заглушил двигатель и кивнул на вход головой:
– И сколько здесь «лепил» сейчас?
– Я что, главврач? Доктор да медсестра, наверное. На случай крушения поезда к ним, наверное, подмога прибывает.
Пастор посмотрел на Соху, как на тяжелобольного.
– Спасибо. Я без тебя вряд ли догадался бы, что они делают в случае крушения поезда. Ладно, пошли.
Радушного приема, как в случае со Струге, им оказано не было. Но его никто и не ожидал. Пастор с подручным миновали приемную и бесцеремонно вошли в комнату отдыха. Врач сидел за столом и что-то писал. Пастор плохо разбирался в служебном документообороте и отчетности, но «лепила» в Горном точно в такой же книге списывал использованные препараты. Учет и контроль при социализме...
– Доктор, поговорить нужно.
– Вы из органов внутренних дел? – Тот положил ручку и недружелюбно, что было вызвано нахальным вторжением, посмотрел на вошедших.
– Мы все с вами появились из
– Тогда выйдите в приемную и ждите. Я через минуту выйду. Где больной?
– Это мы и хотели выяснить, – вставил Соха. – Док, оторвись на секунду, очень нужно. Времени на разговоры нет.
– Вы не поняли меня. Я сказал – выйдите и ждите. Здесь не частная лавочка! – Врач был рассержен, как водитель автобуса, которому пассажир советует, как правильно ехать по маршруту.
– Нет, это ты не понял, – процедил Пастор и схватил врача за шиворот.
От мощного удара на столешнице раскололось стекло и упал на пол канцелярский набор. Ручки, карандаши и скрепки, жалобно что-то прошептав, разбежались по углам маленькой комнаты. Из разбитого лба врача осторожной струйкой сбегала на нос кровь.
– Доктор, не заставляй меня ломать тобой мебель, – продолжал цедить Пастор. – Все, что мне нужно знать, – это кто к тебе в ближайшее время обращался за помощью или советом по поводу разбитой головы. Говори – и мы уйдем. И забудь об этой клятве. Как ее... Гиппократа.
Без всякого сомнения, врач был порядочным человеком, но приходит момент, когда у некоторых порядочных людей страх выдавливает из сознания все остальные качества. Чувство самосохранения у врачей, пожалуй, развито на подсознательном уровне, ибо о том, как легко умереть, они знают лучше, чем все остальные.
Через некоторое время, за которое врач не успел даже выкурить сигарету, Пастор, пролистав журнал приема посетителей, выяснил, что час назад в травмопункт с ушибленной раной правой височной области обращался некий Струге Антон Павлович, тридцать шесть лет, безработный, проживает на улице Гоголя, дом пять. Дальше шло пояснение о жене, диагноз...
– Смотри. – Пастор ткнул пальцем в журнал. – Правая височная область.
– Ну, и что? – не понял Соха.
– Я левша. И бил я тому лоху слева.
– Думаешь – он?
Вместо ответа Пастор захлопнул журнал, подошел к доктору и сунул в карман его халата пятьдесят долларов. Так же молча пошел к выходу. Соха в привычном возмущении шевельнул, как рыба, губами и заторопился следом.
– Гоголя, пять, квартира тридцать, – приказал вор, усаживаясь на пассажирское сиденье «марковника». – И быстро.
Глава 7
Всю ночь и часть утра Востриков просидел в колодце, не сомкнув глаз. Он напоминал плюшевого медведя, посаженного заботливыми родителями под елку с подарком в лапах. Когда посреди ночи по колодцу грохотали тяжелые ботинки и слышалась чья-то отрывистая речь, он вспоминал фильм с радисткой Кэт. Разведчицей Катей Козловой, которая так же, как он, сидела в колодце с бесценной ношей на руках. Название фильма он, как ни тужился, вспомнить не мог. Руки, ноги и даже шея Дохлого давно затекли, и он их почти не чувствовал. Востриков приладил ремень к сумке и перебросил ремень через плечо, чтобы – не дай бог! – с сумкой не произошло то же, что и с бутылкой пива. Через час после падения сумки он пересчитал деньги. Если они были не фальшивые, то в сумке находилось восемьсот тысяч самых настоящих американских долларов. От озвучивания этой суммы Вострикову чуть не стало плохо. Курс доллара по отношению к рублю был ему хорошо известен. Ежедневный утренний маршрут его движения по «своей» территории пролегал мимо коммерческого банка, поэтому, когда он вынимал пустые бутылки из урны у входа, перед глазами Миротворца постоянно стояли цифры, горящие рядом с той самой урной. «Отбросив» копейки, не желая мелочиться, Востриков умножил восемьсот тысяч на двадцать девять. Умножал он около часа, до половины второго ночи. Когда же он понял, что в сумке около двадцати трех миллионов рублей, вот тогда ему и стало плохо.
И еще стало страшно. Дохлый не знал, что ему делать с такими деньгами. Первое планирование, на которое ему хватило ума, был подсчет количества дней, которые можно было бы прожить на эти деньги, имея в сутки бутылку водки и пятьдесят рублей на продукты. Получились не дни, а шестьдесят с лишним лет. Постепенно Востриков начал мыслить более практично и приобрел, в уме, конечно, однокомнатную квартиру, машину и дачу. Деньги не убывали. К третьему часу ночи он приобрел в собственность уже четырехкомнатную, две машины и три дачи. Деньги по-прежнему не заканчивались. Он посетил платные курсы водителей, купил огромный джип, вылечился от гастрита и дистрофии за границей, оделся на все сезоны с трехлетним запасом и обставил квартиру мебелью. Проклятые деньги до конца все равно не тратились. На последнем распределении финансов фантазии Миротворца иссякли, и он, поняв, что теперь точно не умрет от холода и голодной смерти, успокоился.
Через десять минут он снова забил тревогу. Где хранить деньги?!
Их можно было закопать в лесополосе, постоянно носить с собой или сдать в банк под проценты. Банкирам Востриков не верил – «кинут». Подумав, добавил: «В банк не пустят». Закопать в лесу – страшно. Вдруг кто-нибудь откопает?! От этой мысли Дохлый съежился и сжал сумку так, что в ней заскрипели пачки банкнот. Носить с собой? До первого милицейского шмона. «Вот суки удивятся!» – в истерике хихикнул Востриков и тут же стал серьезным. Подходило утро, а он еще не придумал способ хранения
