На сегодня опасности были вроде бы позади. Мы медленно возвращались к сторожке, но тьма сгущалась за нами, и мы усилием воли сдерживали шаг, стараясь не побежать, ведь между нами и врагом не было никакой физической преграды — лишь хрупкие доводы рассудка.
Утром, еще затемно, я отправился на наблюдательный пункт. Самер приготовил горячий завтрак — сегодня был его черед оставаться в сторожке. Свет фонаря скачками двигался впереди, выхватывая то здесь, то там небольшие кучки камней. Тело мое закоченело от холода. Но было легче идти во тьме навстречу опасности, чем чувствовать ее у себя за спиной. Уже светало, когда я подошел к пункту, аккуратно загасив фонарь перед последним поворотом. Страна карейнов темной бездной лежала у моих ног. Из-за полной тьмы ничего нельзя было разглядеть, от холода невозможно было стоять на месте.
Я прошелся, энергично размахивая руками… Но морозный чистый воздух бодрил, и восход выглядел поистине величественным. Снежные вершины, тяжеловесные белые громады на фоне темно-синего, усеянного звездами неба окрасились розовым. Я вспомнил Дорну. Вот к кому моя любовь действительно была вечной…
Остроконечные полосы желтого света протянулись сквозь холодные тени равнины. Ближние скалы выступали из-под покрова ночи. Я стал вглядываться.
Солнце начало пригревать спину. Глаза глядели зорко. Вряд ли кто-нибудь, оказавшись на перевале, долгое время мог оставаться незамеченным. Задача наблюдателя была не такой уж пустой, как могло показаться. Каждый момент, находясь на своем посту, я приносил пользу тем, кто оставался там, в долине. Не было в мире зрелища столь величественно-застывшего, столь поразительно необъятного! Опасность лишь добавляла волнующего очарования этому чуду. О, какое великолепие расстилалось передо мной! Я не уставал благодарить Дона, доверившегося мне.
И все же словно целая жизнь — от юных дней до зрелого возраста — успела промелькнуть, пока не появился Самер, чтобы сообщить, что самые опасные, утренние, часы — позади.
Между нами постепенно завязывались дружеские отношения; в любой момент разговор наш мог неожиданно перейти на какую-то, казалось бы, совсем постороннюю тему, прямо не касавшуюся текущих дел и обязанностей. Здесь, на перевале, поводов для разговора оказалось предостаточно. Там, в долине, я вряд ли стал бы особенно откровенничать с Самером. Немного старше меня, он был полон ничем непоколебимого чувства уверенности и уважения к собственной персоне. Все его разговоры так или иначе сводились к женщинам. Не скажу, чтобы рассказы его точь-в-точь напоминали истории, которые можно услышать в американском вагоне для курящих, но покровительственное желание разрешить ваши самые интимные проблемы в них присутствовало… Чего ради, собственно, я должен был все это выслушивать? Казалось иногда, что безотчетный совершенный мною шаг известен моему собеседнику — что до Атта, тут сомневаться не приходилось, — и оба они обращались со мной как с равным. Но я все же отличался от них, и двусмысленность их рассказов порой коробила меня.
А возможно, таким образом он просто хотел отогнать страхи, одолевающие человека в лесах. Я понимал его. Я понимал и ту смутную, но, безусловно, помогающую снять напряжение тягу к соленым шуткам, но мне было не до того, мне хотелось достичь мира в душе, очиститься.
В ту ночь, думая о том, что уж если мне суждено быть убитым, то мне не избежать этой участи, будем ли мы следить за сторожкой или нет, что я уже дважды спускался за хворостом, а Самер — всего один, а Дон многократно, и совершенно спокойно проделывал это, я уснул таким крепким сном, как мог Я бы спать только дома, но и во сне не переставал следить за бескрайними и пустынными горными склонами.
Самер отправился в дозор. Я осмотрел сигнальные костры, прибрался в сторожке, и у меня оставался еще час свободного времени. Захватив с собой несколько, листов почтовой бумаги, я принялся сочинять послание Глэдис Хантер, в котором писал, между прочим, что сожалею по поводу болезни ее матери, благодарил за внимание, с каким она писала мне, и рассказывал о своих нынешних занятиях. По мере того как я писал, образ Глэдис становился все живее и притягательнее: Наттана изменила что-то в моем отношении ко всем женщинам… Мне столько всего нужно было сказать Глэдис, что приходилось довольствоваться скупыми фактами, предоставляя ей самой подбирать им соответствующую окраску. Какую разную жизнь мы сейчас вели! И все же, пусть мы жили как бы в разных мирах, два потока существования перетекали из строки в строку. Я еще раз поблагодарил Глэдис, что она не теряется из виду, добавил, что и мне доставляет удовольствие держать ее в курсе моих дел, а чтобы быть честным, не умолчал и о Хисе Наттане, описав ее и сообщив, что мы с ней очень хорошие друзья и она мне очень нравится.
На четвертый день я снова стоял в дозоре. Самер приготовил завтрак. Ближе к полудню его сменит Гронан, он же принесет мне ленч.
Утро было туманное и ужасно холодное. Что до погоды, нам представлялось решать самим: если она выдавалась слишком скверная — и пребывание на посту становилось небезопасным и, с другой стороны, крайне маловероятным делалось появление врага на перевале, мы могли по собственному усмотрению оставлять пост и ждать, покуда условия не изменятся к лучшему Я принял решение стойко исполнять свои обязанности, жестоко мучась от холода, а под конец, когда появился Гронан, изнуренный, с виду совсем старик, успел замерзнуть как ледышка. Гронан был самым старым из нас, старше даже Дона, и все тяготы нашего дежурства давались ему с большим трудом. Он понравился мне с самого начала.
Было ясно, что поход за дровами окончательно измотает его, к тому же он ни разу еще не спускался в лес, да и дорога была едва различима. Я пошел вместо него — и это даже согрело меня, — а передвигаться в тумане оказалось куда менее страшно.
С Гронаном мы тоже сдружились, хотя дружба наша была сдержанной, немногословной, и в тот вечер, пока мой напарник отдыхал, я продолжал письмо.
— Знакомой в Америку, — пояснил я.
— А девушки у вас тоже хорошенькие?
— Эта, по-моему, да, но она еще почти ребенок.
Следующий день я провел в сторожке, потом снова на посту. Жизнь на перевале сделалась привычной, да и длилась она так долго, что все происходящее — будь то во время наблюдения, в лесу, в сторожке — воспринималось как нечто естественное, и все же ледяная заноза страха глубоко засела в сердце, и холодок ее я ощущал во сне и наяву.
Возвращаясь с Гронаном из дозора, я думал о том, что очередной срок моего пребывания на перевале окончен. Завтра рано утром молодой Эккли займет мое место, а я поспешу к Наттане. Нетерпение всю ночь не давало мне уснуть.
Незадолго до восхода, неся за плечами тяжелый мешок, появился Эккли, готовый заступить на мое место. Это был худощавый, но сильный юноша лет двадцати пяти, хорошо знавший горы, второй в нашем отряде. У него были карие — пожалуй, слишком широко расставленные — глаза, держался он скромно и дружелюбно, хотя и несколько замкнуто. Он сказал, что приехал верхом и оставил лошадь у нижней сторожки, так что я смогу воспользоваться ею при спуске.
Впервые я спускался по крутым склонам без страховочной веревки, один. Привычность спуска сделала его легче, чем я предполагал, однако и в мастерстве скалолаза я тоже успел поднатореть. Раньше мне было бы страшно, теперь же я испытывал радость, и мысли о Наттане придавали мне новые силы.
За неделю, что меня не было, в долине началась весна. Тропу и дорогу, ведущую вниз, к озеру, развезло, но лошадь Эккли легко двигалась вперед. Чем ниже мы спускались, тем меньше и реже становились лоскуты снежного покрова, уцелевшие между деревьями. В глубине леса деревья были словно окутаны нежно-зеленой дымкой распускающихся почек, воздух ощутимо теплел. Лед все еще сковывал озеро, но то тут, то там на нем виднелись маленькие и большие промоины. Птицы перелетали с ветки на ветку, на солнечном берегу пробивалась зелень и распустились похожие на колокольчики цветы.
Словно для вящей полноты и без того переполнявших меня чувств, Наттана выехала встретить меня. По обе стороны дороги росли кусты, набухшие почки на них полураскрылись, приоткрывая тесно сложенные внутри молодые зеленые листья. Слева лежало озеро, и в свободных ото льда участках воды отражались перламутрово-белые облака и синева неба. Наттана ехала мне навстречу верхом на Фэке, чьи крепкие копытца шумно шлепали по грязи. Девушка была очаровательна, все в ней принадлежало мне: золотисто- рыжие, переливающиеся на солнце волосы, ее белое с зеленым — мое любимое — платье.
Широко улыбнувшись, она помахала мне рукой:
