глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от меня, Витторио.

– Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема…

Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым нежным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня неудержимой струей.

Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые пряди. Дыхание мое стало прерывистым.

Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуловимую тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои.

Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынном лугу, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен!

Луг пропал, а быть может, его никогда и не было. Над нами в прямоугольнике сгустились сумерки. Я лежал в склепе.

Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной.

Ужасающий голод ощутил я внутри – свирепый, грызущий!

Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул.

– Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из тебе подобных!

Урсула рыдала. Я повернулся в ее сторону. Она согнулась, приложив руку ко рту, и с плачем бросилась от меня прочь. Я помчался за ней. Она бегала, словно загнанная крыса, кругами по всему склепу и вскрикивала:

– Витторио, нет, нет! Витторио, не оскорбляй меня! Витторио, я сделала это ради нас обоих; Витторио, теперь мы свободны. Господи, помоги мне!

И тут она взлетела вверх, едва не задев мои распростертые руки, и поднялась в церковь над склепом.

– Проклятая ведьма, ты, маленькое чудовище, мерзкая гусеница, ты усыпила меня своими обманами, своими хитростями ты превратила меня в одного из вас, ты сделала это со мной! – Мои гневные вопли, отраженные эхом, накладывались друг на друга, пока я копошился в полной темноте, разыскивая свой меч. Затем я разбежался, чтобы набраться сил, тоже резко подскочил вверх и обнаружил, что стою на полу церкви, а она парит у алтаря, проливая сверкающие слезы.

Она отпрянула выше, к бордюру из красных цветов, едва различимых при звездном свете, проникавшем в церковь сквозь потемневшие окна.

– Нет, Витторио, не убивай меня, прошу. Не надо, – рыдала и завывала она. – Я ведь еще почти дитя, как и ты сам, прошу тебя, не надо.

В неописуемой ярости я рванулся к ней, и она поспешно отлетела подальше, в самый конец святилища. Я запустил мечом в статую Люцифера – та зашаталась и с грохотом скатилась с постамента, разбившись о мраморный пол проклятого капища.

Она отлетела еще дальше, пала на колени и распростерла вперед руки, в отчаянии тряся головой, так что пряди волос метались из стороны в сторону.

– Не убивай меня, не убивай меня, не убивай меня! Ты отправишь меня в ад, если убьешь… Не убивай меня!

– Проклятая! – стенал я. – Проклятая! – Слезы лились из моих глаз столь же щедро, как у нее. – Я жажду крови, ты, несчастная. Я жажду крови и чую их запах, запах этих рабов в голубятне. Я уже могу ощущать их запах, их кровь, будь ты проклята!

Я тоже упал на колени. Распростерся на мраморе и отпихнул ногой в сторону осколки разрушенной фигуры ужасавшего меня идола. Взмахнув мечом, я вспорол кружево алтарного покрова и сбросил его на пол – масса красных цветов посыпалась с алтаря вниз, так что я смог в отчаянии перекатываться по ним, погружаясь лицом в нежные лепестки.

Последовала долгая тишина, ужасающая, наполненная лишь моими воплями, я ощущал прилив собственных сил, ощущал его даже в изменении тембра своего голоса и в мощи руки, державшей тяжелый меч без малейшего напряжения, и чувствовал, что в этой безболезненной тишине, в которой я оказался, должно быть холодно, но холода не было, была лишь прекрасная прохлада.

Она превратила меня в могущественное существо!

Я ощутил какой-то тонкий аромат. Взглянул вверх. Она оказалась прямо надо мной – нежное, любящее существо, какой и была на самом деле, с глазами, сияющими теперь звездным светом, такими сверкающими, такими спокойными и совсем не осуждающими. На руках у нее было крошечное человеческое существо, неразумное, не сознающее грозящей ему опасности.

Какой розовый, какой сочный был этот малыш, словно зажаренный поросенок, поднесенный к моим губам: после поджаривания на костре он пузырился кипящей кровью смертных и был полностью готов к употреблению.

Он был обнажен и непомерно худ, его дрожащая грудка весьма подрумянилась, а волоски, черные, длинные и шелковистые, обрамляли простодушную мордочку. Казалось, что он дремлет или разыскивает кого-то в потемках – быть может, ангелов?

– Испей, мой дорогой, испей из него, – уговаривала она, – и тогда обретешь такое могущество, что сумеешь доставить нас обоих к милостивому Отцу для исповеди.

Я смеялся. Вожделение к этому слабоумному младенцу, лежащему передо мной, было почти невыносимым. Но ведь он был для меня чем-то вроде целой новой книги, не так ли, которую я вполне смог бы усвоить, и потому я не спеша приподнялся на локте, всматриваясь ей прямо в лицо.

– К милостивому Отцу? Ты думаешь, мы должны явиться именно туда? И немедленно, сразу, мы оба?

Она снова принялась рыдать.

– Не сразу, нет, не сразу, – причитала она.

Я видел, что сил у нее почти не осталось.

Я забрал малыша у нее из рук. Я сломал ему шею, выжимая всю кровь, до последней капли, досуха. Он даже не пискнул. Уже не было времени ни для страха, ни для страданий от боли, ни для рыданий.

Навсегда ли нам удается запомнить подробно свое первое убийство? Навечно ли?

Через всю голубятню прошел я той ночью, поедая, пиршествуя, пресыщаясь, упиваясь свежей кровью из их шей, отбирая у каждого все, чего мне хотелось, отправляя каждого в рай или в ад – откуда мне было знать? Ведь теперь я был обречен оставаться с ней на этой земле, и она пиршествовала вместе со мной, проявляя при том свойственное ей изящество манер, даже внимая моим завываниям и воплям, даже улавливая момент, чтобы поцеловать меня или вновь изводить своими рыданиями, в то время как я дрожал от ярости.

– Пора убираться отсюда, – предупредил я.

Это было перед самым восходом. Я сказал, что не намерен ни дня провести под этими остроконечными башнями, в этом замке ужасов, в этом месте, где рождается только все дьявольское и порочное.

– Я знаю одну пещеру, – сказала она. – Гораздо ниже в горных отрогах, за сельскими угодьями.

– Ах да, где-то на краю нашего луга?

– В тех прекрасных краях есть бескрайние луга, моя любовь, – подтвердила она. – А при свете луны нашему волшебному зрению представится не меньшая масса полевых цветов, сверкающих всеми мыслимыми оттенками, чем видят смертные в лучах Божьего солнца. Не забывай, его луна – это и наша