– Узнаешь меня, чудовище? – снова вскричал я, обращаясь к этим трепещущим векам, к разинутому в агонии, изнемогающему красному рту.

– Помнишь меня?

Я потащил его к куче других голов и водрузил сверху, словно боевой трофей.

– Знаешь меня? – простонал я еще раз.

А потом в ярости поспешил снова к своей работе.

Еще двоих, потом троих, потом пятерых, семерых, девятерых, затем еще шестерых – и с Двором было покончено, все его танцовщики и господа, и госпожи были мертвы.

И затем, направившись в другую сторону, я быстро разделался с теми бедными сельчанами- прислужниками, для которых не нашлось покрывал, чьи хилые, слабые от полуголодного существования, бледные руки вряд ли смогли бы подняться для самозащиты.

– А охотники? Куда подевались охотники?

– В дальнем конце. Теперь там почти стемнело. Будь предельно осторожным.

– Я вижу их, – сказал я, подтянулся кверху и едва не задохнулся. Они лежали в ряд вшестером, головами к стене, как остальные, но оказались в рискованной близости друг от друга. Мне грозила серьезная опасность.

Внезапно я расхохотался, осознав простоту ситуации. Продолжая смеяться, я сорвал первую пелену и с размаху ударил мечом по ногам демона. Он приподнялся, и мне не составило труда определить, куда направить удар, а струи крови уже били фонтанами.

Что до второго, я сразу обрубил ему ноги, а потом разрезал его посредине, но едва успел нагнуться над его головой, как его рука ухватилась за меч. Однако мне без труда удалось отрубить эту руку.

– Умри, ублюдок, ты, похитивший меня со своим напарником, я запомнил тебя!

И наконец, я подошел к последнему, и вот его бородатая голова уже была в моей руке.

Медленно я пошел обратно, держа голову этого последнего, пиная ногами остальные перед собой, – головы, которые зашвырнуть подальше у меня уже не хватало сил, и потому я бил по ним, как по отбросам, пока они не оказались на свету.

Теперь уже стало совсем светло. С западной стороны церкви сияло послеполуденное яркое солнце. А открытый люк над головой пропускал погибельное тепло.

Медленно я отер лицо тыльной стороной левой руки, опустил на пол свой меч и порылся в карманах в поисках платков, которыми снабдили меня монахи. Я нашел их и вытер лицо и руки.

Затем поднял свой меч и снова подошел к изно-жию ее могилы. Она лежала там, как и прежде. По- прежнему сюда не проникал свет. Он не мог коснуться ни одного из них там, где они спали.

Она спокойно возлежала на своем каменном ложе. Руки ее были недвижны, как прежде, пальцы изящно сложены, правая рука лежала над левой, а на возвышении белоснежной груди теперь покоился золотой распятый Христос. Ее волосы слегка шевелились под дуновением легчайшего ветерка, который, кажется, спускался из узкого отверстия наверху и от которого вокруг прекрасного безжизненного лица образовался легкий нимб из завитков.

Ее волосы свободными волнами, без вплетенных лент или жемчужных заколок, слегка свисали над краями ее погребального ложа – столь узким оно оказалось, – и так же складками падали края ее длинного, расшитого золотом, роскошного платья. Это было не то платье, в котором я ее встретил. Только интенсивный цвет алой крови был таким же, но все остальное было великолепным, изысканно нарядным и новым, словно она была принцессой королевской крови, всегда готовой получить поцелуй своего прекрасного принца.

– Сможет ли ад принять все это? – прошептал я и наклонился к ней столь близко, как только осмелился. Мне была невыносима мысль о том, что ее рука может подняться в таком же механическом жесте, какой я успел увидеть у других, что ее пальцы попытаются вцепиться, хватая пустое пространство, или о том, что у нее могут открыться глаза. Я не мог себе представить ничего подобного.

Носки ее туфель слегка виднелись из-под края платья. Как изящно, должно быть, она ложилась на отдых при восходе солнца! Кто с усилием опускал крышку этого люка, кто опускал эти цепи? Кто устанавливал эту западню из копий, механизм которой мне так и не удалось разгадать?

Впервые в этом полумраке я разглядел крошечный золотой венчик на ее голове, плотно прилегавший к короне и прикрепленный мельчайшими заколками к волосам так искусно, что его единственная жемчужина покоилась у нее на лбу. Такое изящное, скромное украшение.

Может быть, и душа ее была скромной? Примет ли ее ад, как сможет огонь поглотить каждый изящный член ее тела, как осмелится солнце опалить ее безукоризненно прекрасное лицо?

В чреве безвестной матери она когда-то спала и видела сновидения, и в руки безвестного отца отдали ее после рождения.

Что за трагедия привела ее к этой дурной, затхлой могиле, где головы ее сотоварищей медленно обгорали под воздействием терпеливого и равнодушного света?

Я обернулся к ним. Свой меч я опустил вниз, он покоился у меня на боку.

– Одному, я позволил лишь одному из них остаться в живых! – объявил я.

Рамиэль прикрыл лицо руками и повернулся ко мне спиной. Сетий продолжал смотреть на меня, но тряс головой. Мои личные хранители лишь пристально вглядывались в меня с обычным беспристрастием, как всегда. Мастема глядел на меня, безмолвно, скрывая все, что бы он ни думал обо мне, под непроницаемым выражением на лице.

– Нет, Витторио, – сказал он. – Как ты думаешь, для того ли эта скромная стайка ангелов Господа помогла тебе преодолеть все эти препятствия, чтобы позволить жить хоть одному такому созданию?

– Мастема, она любила меня. И я люблю ее. Мастема, она вернула мне жизнь. Мастема, умоляю тебя во имя любви. Я прошу тебя во имя любви. Все остальное здесь выполнено во имя справедливости. Но что я смогу сказать Господу, если убью и ее, которая любит меня и которую люблю я сам?

Ничто не изменилось в выражении его лица. Он продолжал смотреть на меня с неколебимым спокойствием. И тут я услышал ужасающий звук. Это рыдали Рамиэль и Сетий. Мои хранители обернулись к ним в некотором удивлении, а затем их мечтательные, нежные глаза снова с обычным выражением устремились на меня.

– Безжалостные ангелы, – горько промолвил я. – Ох, но это несправедливо, и я сам знаю это. Я лгу. Я солгал. Простите меня.

– Мы прощаем тебя, – произнес Мастема. – Но ты должен выполнить то, что обещал мне сделать.

– Мастема, можно ли ее спасти? Если она отречется… может ли она… остается ли ее душа по-прежнему человеческой?

Ни единого слова не услышал я в ответ. Никакого отклика не последовало.

– Мастема, пожалуйста, ответь мне. Разве ты не понимаешь? Если ее можно будет спасти, если я смогу остаться здесь с нею, может быть, мне удастся заставить ее вести себя по-другому, я смогу спасти ее – ведь у нее доброе сердце. Она молода и доброжелательна. Мастема, ответь мне. Можно ли спасти такое создание?

Без ответа. Рамиэль склонил голову на плечо Сетия.

– О, пожалуйста, Сетий, – умолял я. – Ответь мне. Может ли она быть спасена? Должна ли она погибнуть от моей руки? Что станется, если я останусь здесь с ней и вырву все дурное из нее с корнем, ее признание, ее окончательное отречение от всего, что она вообще когда-либо совершила? Разве между вами нет священника, который смог бы дать ей отпущение всех грехов? О Господи…

– Витторио, – послышался шепот Рамиэля. – Ты что же, залил свои уши воском? Разве ты не слышишь стенания узников, голодных, жаждущих? Ты даже до сих пор не освободил их из неволи! Или ты собираешься сделать это ночью?

– Я могу выполнить это. Я все еще могу сделать это. Но как смогу я оставить ее здесь в одиночестве, когда она осознает, что все остальные погибли, что все обещания Флориана и Годрика оказались на деле лживыми, что не существует ни одного способа вручить свою душу Господу?

Мастема, без малейшего изменения в выражении спокойного хладнокровного взгляда, медленно повернулся ко мне спиной.

– Нет! Не делай этого, не отворачивайся! – крикнул я.

Я ухватил его за шелковый рукав, под которым скрывалась мощная рука, и ощутил непреодолимую силу