Схватив пелену в левую руку, я занес свой меч в правой. Я приближался к спящему чудовищу, и на сей раз, когда его рука поднялась, я поймал ее и стал накручивать на нее ткань, одновременно замахиваясь мечом и резким движением опуская его на демона.

И тут голова его скатилась на пол. Раздался отвратительный звук, возможно, он исходил из шеи, а не из горла. Рука с шумом шлепнулась об пол. При свете дня оно не могло сражаться столь же упорно, как во тьме ночной, как это было в той моей битве, когда я обезглавил своего первого противника. Ах, я победил!

Я схватил эту голову и смотрел, как кровь выплескивается изо рта. Глаза, если они и открывались раньше, теперь были закрыты. Я отшвырнул голову на середину склепа. И сразу же свет начал пожирать дьявольскую плоть.

– Посмотри на нее теперь, голова поджаривается! – воскликнул я. Но сам уже не мог остановиться.

Я подошел к следующему, сорвал прозрачную плащаницу с женщины с великолепными длинными косами, ввергнутой в эту ужасную гибель в самую пору расцвета ее жизни. Я поймал ее поднявшуюся было руку, с той же яростью отрубил ей голову и поднял ее за косу, а затем швырнул, чтобы она приземлилась рядом с головой ее соседа.

В лучах света, льющегося сверху сквозь люк, голова первого существа сморщивалась и чернела прямо у меня на глазах.

– Люцифер, ты видишь все это? – выкрикнул я. Эхо отозвалось насмешкой надо мной: – Видишь это? Видишь это? Видишь это?

Я бросился к следующему.

– Флориан! – закричал я, отдернув пелену. Ужасная ошибка.

Когда он услышал свое имя, глаза его открылись, прежде чем я оказался прямо перед ним, и, словно марионетка на подвесе, рванувшись, он сумел бы подняться, если бы я не успел ударить его мечом и нанести глубокую рану в грудь. Не успев отреагировать на произошедшее, он упал навзничь. Я поднес меч к его нежной благородной шее. Его белокурые волосы запеклись от крови, а глаза полуоткрылись и опустели; он умер у меня на глазах.

Я схватил его за длинные волосы, это бестелесное создание, этого вождя всех остальных, этого сладкоголосого дьявола, и швырнул в дымящуюся, отвратительную кучу.

И так все и продолжалось, я продвигался влево по длинному ряду, почему влево – не могу сказать, разве что таковым был мой путь: и всякий раз, сдергивая пелену, я набрасывался на врага с быстротой молнии, хватая его за руку, если он пытался ее поднять, хотя иногда он не успевал даже этого. Я отрубал ему голову с такой скоростью, что забрызгивал себя кровью и наносил удары, безобразно, вдребезги сокрушая челюсти своего недруга, ломая его кости, – словом, так или иначе, умертвляя его.

Я убивал их.

Я отрывал им головы и пополнял ими груду, которую окутывал такой густой дым, что она казалась мерцающим костром, в котором сжигали осеннюю листву. От нее вздымался пепел – крошечные легкие частички, – но в основном головы томились на огне, чернели, осаливались, масса наращивалась, и пепла было весьма немного.

Страдали ли они при этом? Сознавали, что с ними случилось? Куда спасались бегством их души, на каких невидимых ногах, в этот отчаянный и жуткий момент, когда разрушался их Двор, когда я рычал от ярости и топал ногами, закидывал назад собственную голову и рыдал, отчаянно рыдал, пока слезы не застилали мне глаза и я переставал видеть вообще что-нибудь?

Я расправился с почти двадцатью, да, именно с двадцатью противниками, и мой меч покрылся столь толстым слоем запекшейся и свежей крови, что мне не раз приходилось вытирать его дочиста. Об их тела, пробираясь к другой стене склепа, я отирал его, проводя им между телами одной пары за другой, изумляясь, до чего сморщенными становились их бледные руки, сложенные на груди, какой черной становилась кровь, столь медленно вытекавшая при свете дня из разорванных шей.

– Мертвые, все вы мертвые, и все же куда вы уходите, куда исчезают ваши бессмертные души?

Свет постепенно тускнел. Я остановился, дыша с трудом. Я взглянул на Мастему.

– Солнце все еще высоко, – тихо произнес он. Он оставался невозмутим, хотя находился так близко от них, от их обуглившихся, издающих отвратительный смрад голов.

Казалось, дым исходил в основном из их глаз, а не откуда-либо еще, словно это желеобразное вещество легче всего превращалось в дым.

– В церкви уже смеркается, но теперь наступил всего лишь полдень, – продолжал Мастема. – Берись за дело проворнее. У той стены осталось еще двадцать, и ты сам понимаешь, что тебя ожидает. За работу!

Остальные ангелы оставались неподвижны, собравшись вместе: великолепные Рамиэль и Сетий – в своих роскошных одеждах, а двое других – в одеяниях попроще, менее замысловатых. И все они смотрели на меня с чрезвычайной тревогой. Я заметил, как Сетий поглядел на гору тлеющих голов, а затем снова на меня.

– Продолжай, бедный Витторио, – прошептал он. – Поспеши.

– Смог бы ты сам все это сделать?

– Я не могу.

– Нет, я знаю, что вам это не разрешается, – сказал я. Грудь болела от усилий, и теперь я мог лишь с трудом заставить себя разговаривать. – Я подразумеваю, смог ли бы ты это сделать? Мог ли бы заставить себя совершить такое?

– Я не земное создание, не из плоти и крови, Витторио, – беспомощно ответил растерянный Сетий. – Но я могу сделать все, что повелит мне Господь.

Я прошел мимо них. Я оглянулся, чтобы вновь увидеть их в великолепном сиянии, всех вместе, и одного – на отчетливом удалении от остальных, Мастему в сияющей под солнечными лучами кольчуге, с ослепительно сверкающим мечом на боку.

Он промолчал.

Я повернулся. Я сорвал ближайшую пелену. Под ней лежала Урсула.

– Нет!

Я отстранился.

Я позволил пелене упасть обратно. Я был достаточно удален от нее, так что она не успела проснуться; она оставалась недвижима. Ее прелестные руки были сложены в той же позе благостного упокоения, какую приняли и остальные, только ее вид воспринимался приятно, без горечи, словно в самом невинном детстве ее умертвили сладким ядом, не спутав притом ни единого волоска в ее длинных, заботливо расчесанных, распущенных локонах. Они сияли, как золотое гнездо, озаряя ее голову и плечи.

Я не мог слушать звуки собственного захлебывающегося дыхания. Не обращая внимания на то, что край моего меча зазвенел, задевая камни, я облизывал пересохшие губы. Я не осмеливался снова взглянуть на них, хотя сознавал, что они собрались вместе всего в нескольких ярдах от меня и внимательно наблюдают. И в этом напряженном молчании я слышал, как шипят и потрескивают горящие головы проклятых демонов.

Я сунул руку в карман и вынул четки из янтарных бусин. Рука моя позорно задрожала, когда я взялся за них, а затем я их поднял, позволив повиснуть в воздухе крошечному распятию, и швырнул в нее. Они упали прямо над ее маленькими ладонями, прямо над белыми холмиками полуобнаженных грудей. Четки улеглись там, распятие упокоилось в ложбинке на ее бледной коже, а она даже не шевельнулась.

Свет приникал к ее ресницам, как пыльный налет.

Без всяких объяснений или извинений я прошел к следующему, сорвал с него пелену и разрубил его – или ее, не знаю, кого именно, – с громким, пронзительным воплем. Я схватил отсеченную голову за густые каштановые локоны и зашвырнул ее, отвратительную, мимо ангелов, в массу помоев, лежавшую у самых их ног.

Затем подошел к следующему. Годрик. О Господи, вот это встреча!

Я увидел лысую голову еще до того, как прикоснулся к пелене, и теперь, срывая ее, услышав, как она рвется из-за моей торопливости, я ожидал, что он раскроет глаза, ожидал, что он приподнимется со своего ложа и свирепо взглянет на меня.

– Узнаешь меня, чудовище? Узнаешь меня? – возопил я. Меч рассек его шею. Белая голова покатилась по полу, и мечом я проткнул кровоточащий обрубок его шеи.