Линелль, Папашке и Милочке, и уже в следующую секунду, поддавшись порыву, поднялся и пошел к микрофону на аналое, за алтарным ограждением. Мне казалось немыслимым, что я, такой как есть, собираюсь говорить в церкви, и в то же время я понимал, что меня теперь ничто не остановит.

Подстроив голос под микрофон, я сказал, что тетушка Куин была самым мудрым человеком из всех, кого я знал, и что, обладая этой истинной мудростью, она прекрасно знала, что такое настоящее милосердие, и что только рядом с ней можно было понять, что такое великодушие. А затем я процитировал из Книги Премудрости Соломона описание дара мудрости, которым, как я полагал, обладала тетушка Куин:

На этом я оборвал цитату.

– О тетушке Куин лучше не скажешь, – произнес я. – И то, что она жила среди нас до восьмидесяти пяти, – это был подарок всем нам, драгоценный дар, и что смерть так внезапно унесла ее, нужно считать милостью, если мы хотим рассуждать здраво. Трудно представить, что могли означать для нее дряхлость и немощь. Ее больше нет. Она прожила всю жизнь бездетной, но была матерью всем нам. Дальше – тишина[30].

С трудом веря, что я решился выйти к церковному алтарю и произнести эти слова перед людской толпой на заупокойной мессе, я хотел уже вернуться на место, когда неожиданно с места поднялся Томми и взволнованно помахал мне, чтобы я подождал.

Он подошел, чтобы тоже выступить. Его било, как в лихорадке, и он обнял меня одной рукой, чтобы хоть как-то успокоиться. Я опустил руку ему на плечо, и тогда он заговорил в микрофон:

– Она подарила мне целый мир. Я путешествовал вместе с ней. И куда бы мы ни отправлялись – в Калькутту, в Асуан, в Рио, в Рим или в Лондон – она дарила мне эти места, зажигая своим энтузиазмом, своей страстью, своими рассказами... демонстрируя мне и говоря, что я могу сделать со своей жизнью. Она заставляла меня верить, будто я весь мир держу в своих руках! Я никогда ее не забуду. И хотя я надеюсь любить других людей так, как она меня учила любить их, я никогда никого не полюблю сильнее, чем ее.

Томми посмотрел на меня, показывая, что это все, и мы отправились с ним на скамью, по-прежнему в обнимку.

Я очень гордился им, он отвлек меня от собственных грехов, и, сев рядом с Лестатом, я держал Томми левой рукой, а Лестат взял меня за правую.

Пришла пора причащаться, очень много людей покинули скамьи и выстроились в очередь, и, разумеется, Томми с Жасмин к ним присоединились. Я, поддавшись импульсу, поднялся и занял место перед ними.

К моему полному изумлению, то же самое сделала и Меррик, а за нею и Лестат – то ли они последовали моему примеру, то ли в любом случае поступили бы так.

Мы все трое получили по облатке.

Я по привычке взял ее рукой. Не знаю, как они приняли причастие – положили облатку прямо на язык или взяли рукой, но они его приняли. Я, как всегда, почувствовал, что кусочек теста растворился на языке – такую крошку мое тело не отвергло, – и попросил Бога, вошедшего в меня, чтобы он простил мне все то, чем я теперь стал. Я молил Бога освободить меня от того, кем я был. Я молил его подсказать, что я должен делать, чтобы продолжать жить, – если вообще существовал какой-то выход: честный, достойный, моральный.

Был ли во мне Христос? Конечно был. Почему одно чудо должно было уйти только потому, что со мной произошло другое? Был ли я повинен в святотатстве? Да. Но что остается делать убийце? Я хотел, чтобы Бог был во мне. И мое раскаяние, мое отречение от всех грехов было в ту секунду искренним. Я опустился на колени, закрыл глаза, и мне в голову пришли очень странные мысли.

Я подумал, как Всеведущий Господь превратился в Человека – какой замечательный поступок! Я словно бы впервые об этом узнал! И мне показалось, что Всеведущему Господу пришлось на это пойти, чтобы лучше понять собственное Творение, ибо Он создал то, что оказалось способным так глубоко его ранить, – человечество. Все это было так запутано. Так странно. Ангелы не оскорбили его. Нет. Это сделали люди. В голове теснились идеи, душа в эту секунду была наполнена Богом, проливая собственные бескровные слезы, и я почувствовал себя безвинным на эти короткие мгновения.

Перенесемся немного вперед, на кладбище:

«Лониган и сыновья» раздали всем по тоненькой свечке с кружком бумаги на конце, чтобы горячий воск не обжег руки. Отец Кевинин Мэйфейр завершил церемонию у могилы быстро и достойно. Он плакал по тетушке Куин. Многие плакали. Терри Сью все время проливала слезы. Вокруг гроба на постаменте собралась целая гора цветов. Нам предложили, построившись в ряд, пройти мимо, чтобы в последний раз дотронуться до гроба. Ворота в высокую гранитную усыпальницу стояли открытыми. После нашего ухода гроб должны были поместить на одну из полок.

Пэтси принялась истерически всхлипывать.

– Как ты мог привести нас сюда ночью! – закричала она мне, не переставая лить слезы. – Ты, всегда только ты, Тарквиний. Я ненавижу это место, а тебе понадобилось приводить нас сюда ночью. Ты, всегда только ты, Тарквиний.

Мне стало жаль ее: она выглядела такой несчастной, и все на нее уставились, не подозревая, насколько она больна, да и вообще безумна.

Большая Рамона попыталась ее успокоить. Рядом со мной стояла Меррик Мэйфейр и не сводила с Пэтси пытливого взгляда. Я чувствовал, что и Лестат наблюдает за ней. Я понимал, что для нее это унизительно, хотя что для них означали ее неуместные сцены? И вообще, почему она сюда пришла?

Она ведь не была на похоронах собственных родителей. Впрочем, тетушку Куин она любила. Все любили.

Большая Рамона повела Пэтси к машине. Наш поверенный Грейди Брин пытался ее успокоить, ласково похлопывая по спине.

– Будь ты проклят, Квинн! – кричала Пэтси, когда они вталкивали ее в лимузин. – Чтоб ты провалился в ад! – Я даже подумал, не стала ли она ясновидящей, раз выкрикивает такие проклятия, разящие прямо в точку.

– Нам следует сегодня встретиться, – тихо произнесла Меррик. – Твой приятель-дух опасен. Я чувствую его присутствие. Он не слишком стремится показаться на глаза мне или Лестату. Но он способен навредить остальным. Нельзя терять времени.

– Встретимся в особняке? – спросил я.

– Да, ты поезжай с семьей, – ответил Лестат, – а когда прибудешь на место, мы уже будем тебя ждать.

– Твоя мать тоже поедет на ферму, – сказала Меррик. – Однако она намерена тут же снова уехать. Постарайся ее задержать. Мы должны с ней поговорить. Так и скажи ей – мы должны с ней поговорить. Используй любые средства, лишь бы задержать ее.

– Но зачем? – удивился я.

– Когда мы соберемся вместе, ты поймешь, – ответила Меррик.

Меня ждал лимузин. Меня ждали Томми, Пэтси, Большая Рамона, Нэш, Жасмин и Клем.

Я оглянулся на гроб. Служащие похоронного бюро и кладбищенская команда готовили склеп – делали то, что мы не должны были видеть. Я вернулся туда, вытащил две розы из цветочной горы и, подняв глаза, увидел Гоблина.

Он стоял в дверях склепа. Одетый в точности как я, в черном костюме, с такой же точно стрижкой, он смотрел на меня диким сверкающим взглядом, и хотя он был непрозрачным, я увидел, как под его призрачной кожей разливается по сосудам кровь, питая то, что и составляло иллюзию. Его образ оставался видимым секунду, может, две, а затем исчез, как погашенное пламя.

Меня передернуло. Я почувствовал дуновение ветра. Пустоту.

Прихватив две розы, я залез в машину, и мы поехали в Блэквуд-Мэнор.

Пэтси рыдала всю дорогу.