Оказавшись в комнате, он прислонился к закрытой двери. Уткнулся лбом в покрытое лаком дерево.
Мучимый стыдом, чувствуя себя совсем несчастным, То-нио не мог поверить, что дело дошло до этого. Ему казалось, что много лет они были партнерами в каком-то дивном танце и всегда существовало это пугающее и манящее обещание близости.
И вот как это произошло!
То, что она предложила ему себя, было вне сомнения, и, огорченный, униженный, он знал теперь, что он такое, и она это тоже знала. И если осталась для него на небесах хоть капля милосердия, скоро должны прийти Гвидо и графиня и сообщить ему, что он едет в Рим – туда, где больше никогда не увидит светловолосую художницу.
Он так и спал в одежде, с одеялом на плече, а проснувшись, увидел около себя Гвидо и графиню.
– Прелестное дитя, пообещай мне кое-что, – начала графиня.
А Гвидо даже не смотрел на него. Он ходил по комнате, то сжимая, то разжимая губы, словно произносил какой-то беззвучный монолог.
– Что? Что случилось? – сонно спросил Тонио.
На мгновение перед ним мелькнула светловолосая девушка и тут же исчезла. Он почувствовал, что больше не может вытерпеть это ожидание.
– Скажите мне, – попросил он. – Сейчас же!
– Да-да, милое дитя, – откликнулась графиня, как всегда ровно и вежливо, – пообещай мне, что, когда станешь очень знаменитым, ты будешь всем рассказывать, что впервые спел именно в моем доме, в Неаполе.
– Знаменитым? – Он сел на постели, а графиня примостилась с ним рядом и чмокнула в щеку.
– Мое прелестное дитя, – сказала она, – я только что написала своему кузену, кардиналу Кальвино, в Рим. Он будет ждать тебя, и ты сможешь жить в его доме, сколько пожелаешь. Гвидо хочет выезжать без промедления, ему не терпится изучить публику и приступить к написанию оперы. А я, конечно, приеду на премьеру, чтобы повидать вас обоих. О милое дитя! Все уже определено: тебе предстоит появиться в главной партии в опере Гвидо в римском театре Аржентино первого января.
16
Но на самом деле до дня отъезда прошло больше двух недель.
Все было упаковано. Комнаты Тонио стояли пустые, если не считать роскошного клавесина, который он оставлял в качестве подарка капельмейстеру. Нагруженные дорожными сундуками кареты ждали на конюшенном дворе.
Тонио задержался у окна и в последний раз смотрел на сад сквозь пыльную арку.
Он страшился момента расставания с Паоло, и оно прошло так же ужасно, как он и предполагал. Мальчик был вял и почти ничего не говорил, лишь бормотал что-то нечленораздельное. Перенести отъезд Тонио и Гвидо было ему не по силам. И хотя сейчас он уже ушел, Тонио знал, что не может оставить маленького флорентийца вот так.
На самом деле он уже придумал план, но боялся, что это не сработает. И погрузился в размышления о том, что надо предпринять, когда в пустую комнату вошел маэстро Кавалла.
– Что ж, тяжелый момент наступил, – вздохнул маэстро.
Тонио смотрел на него взглядом, полным любви, но не произносил ни слова. Маэстро пробежал пальцами по изящно расписанной крышке клавесина, и Тонио было очень приятно заметить, что капельмейстер дорожит подарком.
– Ну что, теперь ты снисходительнее относишься к маленькой шутке, что мы сыграли с тобой у графини? – поинтересовался маэстро. – Я надеялся, что так и будет.
Тонио лишь улыбнулся. Снисходительнее, да, снисходительнее.
Но его лицо дрогнуло от боли, и он не знал, заметил ли это Кавалла. Но маэстро, конечно же, внимательно наблюдал за ним.
– О чем ты думаешь? – спросил его Кавалла. – Скажи мне.
– Ничего серьезного, – мягко ответил Тонио. – Я думаю о том же, о чем думают все, покидая вас. – Увидев вопросительное выражение на лице маэстро, Тонио признался: – Я боюсь провала в Риме.
И отвел взгляд, поняв, что слукавил. Его тяготило нечто большее. То, что имело отношение к жизни вообще и к тому, что жизнь может предложить ему, и к тому, что он слишком сильно этого хотел и слишком многое хотел бы забыть.
Три года назад он дал сам себе обещание, что будет петь только для собственного удовольствия. Как наивно теперь это звучало, каким глупым казалось.
Теперь он намеревался стать лучшим певцом Италии. Он хотел, чтобы Гвидо написал лучшую из опер, какую когда-либо слышали люди. И боялся, боялся за них обоих и не мог справиться со страхом. Он спрашивал себя, боялся ли он всегда, с того самого момента, как узнал, что же ему оставили, или же его страх был так силен, что ему пришлось изобрести другую, не столь высокую цель жизни.
Он смутно вспомнил о своих прежних намерениях и о своей ненависти, о своих мрачных обетах.
Но жизнь была заманчивой ловушкой, и теперь единственным, о чем он думал, оставалась именно жизнь. Ему отчаянно захотелось оказаться в карете, на пути в Рим.
Гвидо был так возбужден, что не особенно вникал в его заботы и волнения. Днем и ночью он писал теперь сцены для оперы. Он постоянно что-то бурчал себе под нос, а временами, отрываясь от работы, смотрел на Тонио, и тот чувствовал, что их объединяет общее смешанное чувство страха и приятного возбуждения.
– Ты не провалишься, – ласково сказал маэстро Кавалла. – Я бы не отпустил тебя, если бы не был уверен, что ты справишься.
Тонио кивнул, не отрывая взгляда от перевитой плющом арки. Многие, слишком многие покидали этот дом с надеждами, с благословением маэстро, а возвращались понурые и униженные, как побитые собаки.
«Но неужели хоть кто-нибудь из них чувствовал поражение так, как мы чувствуем его, – думал Тонио, – мы, кого так унижали и мучили ради этого мгновения успеха?» Он ощущал себя одним из этих певцов, он все больше осознавал свою принадлежность к братству тех, кто, как он знал, всегда стоял на его стороне.
И тем не менее, когда он услышал, что маэстро подошел ближе, и заметил, что Кавалла чем-то встревожен и его одолевают грустные думы, мысли Тонио вдруг приняли другой оборот.
А что, если его ждет триумф? А что, если все будет так, как он себе это воображал, и публика стоя устроит ему овацию? Лишь на секунду он представил себе, что это произойдет и он одержит неоспоримую победу, и перед ним вырисовался путь, который начнет разматываться с этого момента, путь, который можно назвать самой жизнью.
И когда он только представил себе эту жизнь, его охватил ужас.
– Господи, – прошептал он и потряс головой, пытаясь прийти в себя.
Капельмейстер тронул его за плечо. Обернувшись, Тонио оторвался от своих дум и глянул в лицо маэстро. Тот и в самом деле был чем-то встревожен.
– Мы должны поговорить, – решительно сказал Кавалла. – Пока ты не уехал.
– Поговорить?
Тонио стало не по себе. Прощаться оказалось так трудно. Но ему показалось, что маэстро хочет не просто дать ему доброе напутствие. А потом еще Паоло. Тонио знал, что не может оставить Паоло.
– Я как-то сказал тебе, – начал маэстро, – что знаю о произошедшем с тобой.
– А я сказал вам, – резко ответил Тонио, – что не знаете. – Он почувствовал, как в нем закипает прежний гнев, и постарался успокоиться.
Но Кавалла продолжал:
– Я знаю, что все эти годы ты был терпелив по отношению к тем, кто послал тебя сюда…
– Вы не знаете ничего. – Тонио изо всех сил пытался сохранять вежливость. – И почему вы говорите об этом именно сейчас, хотя до сих пор молчали?
– Повторяю: я знаю. И все знают. Ты думаешь, мы тут все дураки? И смыслим только в театральных сюжетах? Я знаю. И всегда знал. И я знаю, что сейчас у твоего брата в Венеции растут двое здоровых
