протянул к ней руку. Она обернулась и ударила его. Он почувствовал, как падает…
Неужели это когда-то было?
Неожиданно он встал посреди травы. Вокруг расстилался зеленый луг. Поодаль, среди множества цветочков, рассыпанных по этому бескрайнему и красивому полю, как белые облака по небу, маячила темная фигура Гвидо. Он стоял неподвижно, склонив голову набок, точно прислушиваясь к пению птиц вдали, а может, и к тишине окружающего пространства.
– Карло, – прошептал Тонио. – Карло!
Словно он не мог уйти отсюда, пока не убедится, что отец где-то неподалеку. А потом он закроет глаза на это ласковое солнце, на эти бесконечные поля и на тот город вдали, который так хорошо знает, и пойдет вперед, крадучись по-кошачьи, готовясь к прыжку, и настигнет его в каком-нибудь темном и неожиданном месте, и увидит на его лице ужас.
«Но боже правый, что бы я отдал за то, чтобы прожить хоть день, всего один день, и чтобы эта чаша миновала меня!»
13
Прошло еще семь месяцев, прежде чем Тонио получил письмо от самой Марианны, сообщившей ему о рождении еще одного сына.
Он был так потрясен, прочитав это письмо, что носил его с собой весь день и распечатал только тогда, когда оказался один на берегу моря.
И ему казалось, что из-за грохота волн он не слышит ее голос, завораживающий, опасный, как зов сирены.
Всего через несколько дней Тонио предстояло выступить в заглавной партии в опере, целиком и полностью написанной Гвидо для консерваторской сцены. И он знал, что не сможет петь, если не забудет об этом письме.
По мере приближения спектакля он все больше перегружал себя репетициями. В вечер премьеры не думал ни о чем, кроме музыки. Он был не кем иным, как Тонио Трески, студентом консерватории, а еще – любовником Гвидо, и лишь страстные любовные ласки смогли заглушить эхо оваций.
Но в дни, последовавшие за этим маленьким триумфом, он не переставал думать о матери, хотя и от его любви к ней, и от ощущения ее красоты и воспоминаний о редких минутах нежности уже мало что осталось.
Она была теперь женой Карло. Она принадлежала ему. Но как она могла после всего верить этому человеку? А в том, что она доверилась ему, не было ни малейшего сомнения.
И хотя гнев чуть ли не ослеплял его, Тонио знал, разумеется, ответ на этот вопрос. Она поверила Карло потому, что должна была поверить, поверила для того, чтобы продолжать жить, чтобы сбежать из своей пустой комнаты и пустой постели. Что оставалось ей в этом доме, если не Карло?
Временами, когда эти мысли почти не переставая крутились у него в голове, он не мог не вспоминать ее страдания, ее одиночество и те вспышки жестокости, которые даже теперь, по прошествии многих лет, напоминали о себе мурашками по коже.
Запертая в женском монастыре, она бы умерла, в этом он был уверен, а его брат, его могущественный и хитрый брат, его оклеветанный, добродетельный и своенравный брат женился бы на другой.
Нет, она стояла перед немыслимым выбором, а жить с мужчиной без его любви было для нее так же невыносимо, как в монастырской келье. Ей обязательно нужна была любовь мужчины, а также его защита и имя. Но что дали ей имя и защита в ее прошлом?
– А я опять обреку ее на одиночество, – пробормотал Тонио. – Сошлю ее назад в ее монастырь…
И он снова вспомнил ее под черной вдовьей вуалью.
Эта картина была для него реальной – более реальной, чем сцены крещения этих детей или неведомой ему жизни того дома, которые рождали в его воображении эти письма.
Обернувшись к нему, мать бранила его. Сжав кулаки, осыпала его проклятиями. Он слышал, как за много лет и миль отсюда, за смутным видением воображаемого будущего, она кричит: «Я бессильна!», и его гнев неумолимо уходил куда-то в сторону, не затрагивая ее, так что она превращалась в тень, способную повлиять на ожидающее его не больше, чем влияла на его прошлое. Она была потеряна для него, вправду потеряна. И все же глаза его снова и снова туманились, когда он думал о ней, и он резко отворачивался, с бьющимся сердцем, каждый день встречая в церкви одетых в черное женщин, пожилых вдов и вдов молодых, которые зажигали свечи, стояли на коленях перед алтарем, шли черными тенями по улицам в сопровождении старых служанок.
На него посыпалось теперь множество приглашений спеть на частных ужинах или концертах. Однажды он даже посетил дом той пожилой маркизы, которую встретил в свой первый визит в дом графини Ламберти.
Но со временем он стал отказываться от любых приглашений.
Гвидо, конечно же, был в ярости.
– Нужно, чтобы тебя слышали! – убеждал он. – Нужно, чтобы тебя видели и слышали в самых значительных домах. Тонио, о тебе должны узнать иностранцы, как ты не понимаешь!
– Но они могут прослышать обо мне и прийти послушать меня сюда, – пожал плечами Тонио. – Ты слишком много требуешь от меня! – убежденно воскликнул он. – А потом, маэстро вечно жалуется на то, что студенты слишком много времени проводят в городе, много пьют…
– Ох, прекрати! – сердито оборвал его Гвидо.
Так или иначе, но консерватория стала единственным местом, где теперь выступал Тонио.
Он все больше времени проводил в классах – за исключением тех часов, что занимался фехтованием, – и никогда не принимал предложения других молодых людей присоединиться к их компании в кабачке или на охоте.
И снова и снова он встречал повсюду светловолосую художницу. Так, она оказалась в францисканской церкви, куда он пришел с другими студентами на обычное выступление. В другой раз он увидел ее в театре Сан-Карло: роскошно одетая, она сидела в ложе графини, не отвлекаясь смотрела на сцену и все время казалась погруженной в музыку.
И она приходила в консерваторию на каждое его выступление.
Время от времени он возвращался в дом графини с одной-единственной целью, хотя никогда не признавался себе в этом. Он ходил в часовню и смотрел на изысканные, темные по колориту фрески, на удлиненное лицо Девы Марии, на ангелов с мощными крыльями и мускулистых святых. Делал он это всегда в поздний час и всегда выпив чуть больше вина, чем следовало. А встречая художницу в бальном зале, смотрел на нее так открыто и долго, что ее семья, конечно же, должна была бы воспринять такую дерзость как оскорбление.
Но этого никогда не происходило.
Однако больше всего его поглощала консерваторская жизнь, и ничто не могло по- настоящему нарушить ее распорядок и его каждодневное счастье, не считая писем Катри-ны, которые, несмотря на то что он редко ей отвечал, становились все более и более откровенными.
Эти письма, которые всегда доставлял из посольства один и тот же молодой венецианец, были явно предназначены для чтения наедине.
Она тоже сообщила ему о рождении у Марианны второго ребенка и просто добавила, что этот ребенок так же здоров, как первый.
