волосами, необычайно большими, суровыми глазами и плоским, словно расплющенным, носом. На незнакомце был поношенный камзол, а на боку висела шпага с латунной рукояткой. Учитель пения в упор смотрел на Тонио. Тот поднял кружку.

В соборе Сан-Марко было почти темно, и лишь несколько лампад, мерцавших в разных точках огромного храма, отбрасывали слабый свет на древние мозаики. Старый Беппо, учитель-кастрат, держа в руке тонкую восковую свечу, с тревогой смотрел на Гвидо Маффео, молодого маэстро из Неаполя.

Тонио стоял в одиночестве на левых хорах. Он только что кончил петь, и отдаленное эхо его последней ноты еще звучало под сводами.

Алессандро молча, сложив руки за спиной, смотрел сверху вниз на стоявших рядом с ним Беппо и Гвидо Маффео. Он первым заметил, как исказились черты Гвидо. Беппо этого не видел, и поэтому, услышав сердитый тон южанина, старик был явно поражен.

– Из величайшей венецианской фамилии! – повторил Гвидо последние слова Беппо и слегка наклонился вперед, чтобы посмотреть сверкающими глазами в лицо старому евнуху. – Вы привели меня сюда послушать венецианского патриция!

– Но, синьор, это лучший голос в Венеции.

– Венецианский патриций!

– Но, синьор…

– Синьор, – мягко вмешался Алессандро. – Беппо, возможно, не понял, что вы ищете студентов для консерватории. – Алессандро почувствовал это недопонимание с самого начала.

Но Беппо все еще не мог успокоиться.

– Но, синьор, – настаивал он, – я хотел… Я хотел, чтобы вы услышали этот голос ради собственного удовольствия!

– Ради собственного удовольствия, – прорычал Гвидо, – я мог оставаться в Неаполе!

Алессандро обернулся к Беппо и с явной неприязнью к этому невыносимому южанину сказал на мягком венецианском диалекте:

– Беппо, маэстро ищет мальчиков-кастратов.

Беппо понурился.

Тонио спустился с верхнего яруса, и вслед за эхом шагов в полутьме возник его стройный силуэт.

Он пел без аккомпанемента, но его голос с легкостью заполнил весь собор, внушив Гвидо почти суеверный ужас.

Мальчик так скоро должен был стать мужчиной, что его голос уже утратил детскую чистоту. Своему совершенству он явно был обязан долгими годами учебы. Но в то же время это был природный голос, способный звучать безупречно и без всяких усилий. И хотя это было мальчишеское сопрано, которое еще не начало меняться, в нем присутствовало настоящее мужское чувство.

В этом пении были и другие достоинства, которым разозленный и разочарованный Гвидо отказывался давать определение.

Он смотрел на мальчика почти одного с ним роста. И понимал, что не ошибся, когда подумал на миг, едва услышав его голос в соборе: это тот самый благородный бродяга, скитающийся по ночным улицам, темноглазый, белокожий, с лицом, словно выточенным из чистейшего мрамора. Он был строен, изящен и напоминал темноволосого Боттичелли. И когда он поклонился своим учителям – как будто они вовсе не были ниже его по положению, – то не продемонстрировал ни грана того высокомерия, которое у Гвидо ассоциировалось со всеми аристократами.

Но то же касалось всего класса венецианских патрициев. Из всех прочих благородных господ, которых Гвидо доводилось знавать, они выделялись учтивостью ко всем окружающим. Возможно, это было связано с тем, что в Венеции все ходили пешком. Впрочем, Гвидо было все равно: его захлестывала ярость.

Но при всей вежливости мальчика в нем чувствовались холодность и отчужденность. С весьма равнодушными извинениями маленький певец собирался покинуть собрание.

Когда открылась дверь, солнечный свет на мгновение ослепил остававшихся в соборе.

– Вы должны принять мои извинения, синьор, – сказал Алессандро. – Беппо вовсе не собирался потратить ваше время впустую.

– О нет. Нет, нет, не-е-е-е-т! – проговорил Беппо с самыми разными интонациями, возможными в таком простом слове.

– Так кто он, этот наглый мальчишка? – требовательно спросил Гвидо. – Сын патриция с божественной глоткой, нисколько не заботящийся о производимом впечатлении?

Для Беппо это было уже слишком, и Алессандро взял на себя инициативу отпустить его. Грубость была отнюдь не в характере Алессандро, но теперь и его терпению подходил конец. В глубине души он таил ненависть к тем, кто искал для неаполитанских консерваторий мальчиков-кастратов. Собственные его годы учебы в одном из отдаленных южных городков были столь жестокими и безотрадными, что стерли из его памяти воспоминания обо всех тех детских годах, что им предшествовали. Алессандро было уже двадцать лет, когда он встретил на площади перед собором Сан-Марко одного из своих братьев и даже не узнал человека, который сказал: «Вот крестик, который ты носил ребенком. Матушка посылает его тебе». Он вспомнил крестик, но не смог вспомнить мать.

– Прошу прощения, маэстро, – сказал он, наклонившись к разгневанному Гвидо (свечу он уже забрал у Беппо), – но у мальчика нет ни малейшего сомнения в том, что его голос доставляет наслаждение любому, кто его услышит. Однако он слишком хорошо воспитан, чтобы это показать. И прошу вас понять, что он пришел сюда сегодня лишь из уважения к своему учителю.

Но неаполитанец оказался не только грубым, но и толстокожим. Он почти не слушал Алессандро, растирая виски, словно его мучила головная боль. В необычайно больших его глазах сверкала звериная злоба.

И только в это мгновение, стоя близко от него, со свечой в руке, Алессандро вдруг понял, что смотрит на кастрата – правда, кастрата необычайно крепкого сложения. Он присмотрелся к гладкому лицу. Да, на этом лице никогда не росла борода. Перед ним был еще один евнух.

Певец чуть не рассмеялся. Он-то считал его полноценным мужчиной с ножом за пазухой! Внезапно Алессандро почувствовал невольную симпатию к этому человеку. И не потому, что пожалел его, а потому, что сам был членом великого братства, в полной мере способного оценить девственную красоту голоса Тонио.

– Если позволите, синьор, я мог бы рекомендовать вам несколько других мальчиков. Так, есть один евнух в соборе Сан-Джордже…

– Я слышал его, – прошептал Гвидо, обращаясь больше к себе, чем к Алессандро. – Но есть ли хоть малейший шанс, что мальчик… Я имею в виду, понимает ли он, что именно значит для него самого этот божественный дар?

Но даже прежде чем он взглянул на Алессандро, он уже понял, насколько нелеп этот вопрос.

Певец даже не удостоил его ответом.

Ненадолго воцарилась тишина. Гвидо в задумчивости сделал несколько шагов по неровному каменному полу. Пламя свечи дрожало в руке Алессандро. И при этом тусклом освещении он почти отчетливо услышал вздох, вырвавшийся из груди маэстро.

Алессандро увидел, как поникли его плечи. И почувствовал печаль, исходившую от этого человека. Печаль, к которой что-то примешивалось. Сила. В этом евнухе чувствовалась такая сила, с какой Алессандро редко приходилось сталкиваться. На мгновение его вдруг пронзило воспоминание о той жестокости, которую ему довелось испытать в Неаполе, о жертве, которую пришлось принести. Он почувствовал уважение к Гвидо Маффео.

– Вы ведь поблагодарите за меня вашего друга-патриция? Прошу вас, – пробормотал Гвидо, признавая свое поражение.

Они двинулись к дверям.

Но, уже взявшись за ручку двери, Алессандро остановился.

– И все же скажите, – проговорил он доверительно, – что вы на самом деле думаете о нем?

И тут же он пожалел о своем вопросе. Этот смуглый маленький человек был способен на все.

К его удивлению, Гвидо ничего не ответил. Он стоял, не отрывая взгляда от неровного пламени свечи, и