Но стоило ей раскрыть свои объятия, как он полетел к ней на колени и застыл, прижавшись к ее груди, одной рукой обвивая шею матери, а другой – крепко, до боли, вцепившись в ее плечо.
Она сама была почти девочкой, но Тонио этого не знал. Он чувствовал ее губы на щеке, на волосах, млел от ее ласки. И, преодолев ту боль, которая на мгновение стала его сознанием, подумал: «Если я удержу ее, то она останется такой, как сейчас, и то, другое существо не вылезет из нее и не обидит меня».
Но тут она высвободилась и тряхнула непокорными волнами черных волос. Ее карие глаза были еще красными от недавних слез, но уже сверкали возбуждением.
– Тонио! – воскликнула она импульсивно, как дитя. – Еще не поздно! Я сама тебя одену! – Она хлопнула в ладоши. – Я возьму тебя с собой в собор Сан-Марко.
Няньки всполошились и попытались остановить ее. Но для матери не существовало никаких запретов. Комната тут же наполнилась весельем, забегали слуги, задрожало пламя свечей. Пальцы матери принялись ловко застегивать пуговицы на его атласных бриджах и вышитом жилете. Напевая старинную песенку, она провела гребнем по мягким, шелковым черным кудрям сына и дважды быстро поцеловала его.
Они стали спускаться вниз по коридору, и он вприпрыжку устремился вперед, завороженный тем, как громко стучат на мраморном полу каблучки его модных туфелек. А за спиной все время слышал нежное пение матери.
В черном бархатном платье она выглядела ослепительно. Оливковая кожа была залита румянцем, и в свете старого фонаря, падавшем на нее в темной фельце[7] гондолы, куда она проскользнула, лицо с чуть раскосыми глазами точь-в-точь походило на лица мадонн со старых византийских картин. Она усадила его к себе на колени. Занавеска задернулась.
– Ты меня любишь? – спросила она.
Тонио молчал, дразня ее. Тогда она прижалась к нему щекой, а потом пощекотала своими длинными ресницами, так что он непроизвольно рассмеялся.
– Ты меня любишь?
– Да.
Он тут же почувствовал ее теплое и нежное объятие и на мгновение застыл, чтобы продлить сладкое ощущение.
Когда они пересекали площадь, он танцевал, держась за руку матери. Все были там! Он отвешивал поклон за поклоном, чьи-то руки теребили его волосы, прижимали его к надушенным юбкам. Молодой секретарь отца, синьор Леммо, семь раз подбросил мальчика высоко в воздух, пока мать не остановила его. А его красавица тетушка Катрина Лизани, с двумя сыночками на буксире, откинула покрывало и, подхватив Тонио на руки, прижала к своей благоухающей белой груди.
Но как только они вошли в огромную церковь, Тонио замолчал.
Никогда прежде не доводилось ему видеть подобное зрелище. Повсюду, опоясывая мраморные колонны, горели свечи и факелы, ярко вспыхивавшие при каждом порыве ветра из открытых дверей. На огромных куполах сияли ангелы и святые, и все стены, арки и своды вокруг пульсировали золотом, мерцали миллионами и миллионами крошечных граней.
Не произнеся ни слова, Тонио вскарабкался на руки матери, как на дерево. Она даже качнулась под его тяжестью и засмеялась.
А потом по толпе, как треск разгорающихся щепок, пробежал ропот восторга. Затрубили фанфары. Тонио неистово завертел головой, пытаясь определить их местоположение.
– Смотри! – прошептала ему мать, схватив за руку.
А над головами людей, на огромном троне под развевающимся балдахином, появился дож. Воздух наполнился резким, тяжелым запахом ладана. А фанфары заиграли еще громче и пронзительнее.
А потом появились члены Большого совета в сверкающих одеяниях.
– Вон твой отец! – воскликнула мать Тонио, едва не задыхаясь от полудетского возбуждения.
Показалась высокая, костлявая фигура Андреа Трески. Рукава его одеяния волочились по полу, седые волосы походили на львиную гриву, а глубоко посаженные выцветшие глаза смотрели в одну точку, так же как глаза статуи, что была перед ним.
– Папа! – не удержался от возгласа Тонио.
Кто-то обернулся. Мать старалась побороть смех. И в это время советник заметил в толпе сына. Его взгляд тут же дрогнул, лицо совершенно изменилось, и он улыбнулся почти восторженной улыбкой, а глаза его оживленно заблестели.
Мать Тонио покраснела.
Но тут внезапно, словно из воздуха, раздалось пение – мощное пение высоких, ясных голосов. У Тонио перехватило дыхание. Какое-то мгновение он не мог двигаться, совершенно потрясенный, а потом вздрогнул и поднял глаза кверху. Резкий свет тут же ослепил его.
– Не вертись! – сказала мать, еле удерживая его на руках.
А пение становилось все более мощным и полнозвучным.
Оно накатывало волнами с другой стороны огромного нефа, и одна мелодия переплеталась с другой. Тонио казалось, что он это видит – гигантскую золотую сеть, брошенную в волнистое море, сверкающее на солнце. Словно сам воздух был залит звуком. А только потом он заметил певцов – высоко у себя над головой.
Они стояли на двух огромных хорах по левую и правую сторону; рты были открыты, а лица светились отраженным светом. Они были похожи на ангелов с мозаичных панно.
Тонио тут же свалился на пол, почувствовав, как по плечу скользнула рука матери, пытавшейся поймать его. Мальчик продрался сквозь скопление плащей и юбок, пропахших духами и зимним воздухом, и увидел перед собой дверь, которая вела на лестницу.
Когда он лез наверх, ему казалось, что стены вокруг дрожат, точно струны органа, и совершенно внезапно он очутился там – в самом тепле хоров, среди этих высоченных певцов.
Возникло легкое замешательство. Тут же он оказался у самых перил и заглянул в глаза одного великана – именно великана, а не человека – с голосом чистым и прекрасным, как звук фанфар. Этот человек пел одно великое слово: «Аллилуйя!», и оно звучало по-особенному, как призыв, обращенный к кому-то. И все остальные мужчины, стоявшие позади великана, подхватывали этот клич, повторяя его вновь и вновь, так что одно слово накатывало на другое, подобно волне.
А с другой стороны церкви второй хор вторил первому, наращивая и наращивая звук.
Тонио открыл рот. И запел. Он выпевал то же одно-единственное слово одновременно с певцом- великаном и вдруг почувствовал на плече теплую руку. Певец кивал ему, и в его больших и несколько сонных карих глазах читалось: «Да, продолжай!» А потом Тонио прижался к худому – он сразу почувствовал это через одежду – боку этого человека, и тут же вокруг его талии обвилась рука и его подняли вверх.
Внизу блистало все собрание: дож на своем троне, члены Сената в пурпурных одеяниях и все патриции Венеции в белых париках, но Тонио не отрывал глаз от лица певца, завороженный тем, что их голоса звучат в унисон. Тонио не чувствовал своего тела, ибо был вознесен в воздух слившимися воедино голосами – своим и певца. Он видел наслаждение в сверкающих глазах мужчины, из которых улетучилась сонливость. И все удивлялся тому мощному звуку, что вырывался из груди этого человека.
Когда все окончилось и мальчик снова был водворен на руки матери, она обратилась к великану, отвесившему ей глубокий поклон:
– Благодарю тебя, Алессандро.
– Алессандро, Алессандро, – шептал Тонио, уже сидя в гондоле. А потом, прижавшись к матери, с отчаянием спросил: – Мама, когда я вырасту, я буду так петь? Я буду петь так, как Алессандро? – Он был не в силах объяснить. – Мама, я хочу быть одним из этих певцов!
– О боже, Тонио, нет! – Она рассмеялась. А затем, как-то странно махнув рукой его нянюшке Лине, подняла глаза к небесам.
Поднимаясь на крышу, все домашние без умолку болтали и вздыхали. Взглянув же на устье Большого канала и с нетерпением ожидая увидеть то беспредельное очарование тьмы, в которую обычно была погружена лагуна, Тонио вздрогнул: вся акватория была охвачена заревом – на воде плясали сотни и сотни фонарей. Ему показалось, что по морю разлилось все мерцающее освещение собора Сан-Марко.
