– А почему не бывать? – не удержался от вопроса Тонио. Его всего трясло, но теперь он был так взвинчен, что смущению места не оставалось. – Я должен этому воспрепятствовать? Перестаньте! Я должен пойти вопреки воле своего отца потому, что вы попросили меня сделать это? Синьор, я не знаю, есть ли во мне «железо», но во мне течет кровь Трески, и вы судите обо мне так неверно, что я в большой растерянности и не знаю, как объяснить вам, насколько вы ошибаетесь!

– А ты вовсе не ребенок, оказывается!

– Нет, я еще ребенок, и именно поэтому я все это сейчас терплю, – решительно возразил Тонио. – Но вы, синьор, – мужчина, и вы должны были бы хорошо понимать, что я вовсе не тот судья, к которому вы должны апеллировать. Это не я подписывал вам приговор.

– Ах, приговор! Да, приговор! – неровным голосом проговорил Карло. – И как хорошо ты подбираешь слова, как гордился бы сейчас тобой отец, таким юным и таким умным, а еще таким храбрым…

– Храбрым? – сказал Тонио более мягко. – Синьор, это вы вынуждаете меня произносить грубые слова. Я не хочу с вами ссориться! Позвольте мне уйти! Это просто ад для меня: брат против брата!

– Да, брат против брата, – отвечал Карло. – А что остальные обитатели дома? Что твоя мать? Как она относится ко всему этому? – прошептал он, наклонившись настолько близко, что Тонио отпрянул, хотя и не отвел глаза. – Так как насчет твоей матери?

Тонио был настолько поражен и напуган, что не мог ничего ответить.

Припертый к спинке стула, он глядел на своего двойника. Смутное ощущение отвращения вернулось к нему.

– Ваши слова кажутся мне такими странными, синьор!

– Неужели? Подумай немного, ты ведь такой сообразительный, ты ведь водишь за нос своих учителей! Так скажи мне, она согласна прожить всю жизнь одна, в доме сына, в качестве скорбящей вдовы?

– Но что еще ей делать? – прошептал Тонио.

И опять появилась та же улыбка, почти ласковая и все же такая неуверенная. «В этом человеке нет настоящей злобы, – подумал Тонио с отчаянием. – Нет злобы, даже теперь. Лишь чудовищная неудовлетворенность. Неудовлетворенность столь мучительная, что не оставляет места для мыслей о поражении или для чувства горечи».

– Ей сейчас… сколько? – спросил Карло. – В два раза больше, чем тебе? И чем была ее жизнь до сих пор, как не пожизненным заключением? Разве не была она совсем девочкой, когда пришла в этот дом? Можешь не отвечать: я и так помню ее.

– Не говорите о моей матери.

– Ты запрещаешь мне говорить о твоей матери? – Карло подался вперед. – Разве она не из плоти и крови, как ты или я? И не была целых пятнадцать лет замурована в этом доме вместе с моим отцом? А ну-ка скажи, Марк Антонио, ты считаешь себя красивым, когда глядишь в зеркало? И разве ты не находишь во мне тут же самую красоту? В большей или меньшей мере?

– Вы говорите отвратительные вещи! – прошептал Тонио. – Если вы скажете еще одно слово о ней…

– О, так ты мне угрожаешь, да? Да твои шпаги для меня – что игрушки, мой мальчик! На твоем смазливом личике еще нет и следа бороды! А твой голос столь же по-детски звонок, как и ее, о чем я тебе, впрочем, уже говорил. Не угрожай мне. Я буду говорить о ней столько, сколько захочу. Но интересно, много ли слов мне понадобится сказать ей, чтобы заставить ее проклясть эти годы?

– Ради бога, она – жена вашего отца! – Тонио заскрежетал зубами. – Принуждайте меня сколько хотите, я вас не боюсь. Но ее оставьте в покое, понятно? Если я даже и ребенок, то могу призвать на помощь тех мужчин, которые защитят меня!

О, это и был ад, тот самый ад, о котором говорили священники и который рисовали художники!

– Принуждать? – усмехнулся Карло, похоже, искренне. Лицо его разгладилось. – Зачем мне нужно кого- то принуждать? Она все еще женщина, братишка. И очень одинокая, жаждущая мужского прикосновения, если, конечно, она еще помнит, что это такое. Когда она чуть не сошла с ума, он подсунул ей евнуха вместо любовника. Но я не евнух. Я мужчина, Марк Антонио.

Тонио вскочил. Но Карло не отступил ни на шаг.

– Вы сущий дьявол, как он и говорил! – прошептал Тонио.

– О, так вот что он говорил обо мне! – вскричал Карло.

Он схватил Тонио за запястье и сжал его. Но лицо его было искажено страданием. По его лицу Тонио видел, какую боль испытывает брат. – Он говорил, что я дьявол, да? А он рассказал тебе о том, что сделал со мной? Он рассказал тебе о том, что он отобрал у меня? Пятнадцать лет в изгнании! Как это вообще можно выдержать? Если бы я был дьяволом, то обладал бы дьявольской силой, чтобы выдержать этот ад!

– Я сочувствую вам! – Тонио высвободился, резко вырвав руку. – Мне жаль вас!

Они стояли лицом к лицу, одни в пустой комнате.

– Богом клянусь, я переживаю за вас! – сказал Тонио. – Но я ничего не могу сделать, и она так же бессильна, как и я.

– Бессильна? Она? Как долго ты сможешь продержаться, если весь дом ополчится против тебя?

– Она моя мать, она никогда не ополчится против меня.

– Ты уверен в этом, Марк Антонио? Лучше сначала спроси ее: в чем заключалось то преступление, за которое она получила свои пятнадцать лет изгнания? – Он сделал шаг вперед, когда Тонио попытался рвануться в сторону. – Мое преступление заключалось в том, что я родился под другой звездой, с другим нравом. Он ненавидел меня со дня моего рождения и не видел во мне ни малейшего следа добродетели, кто бы ему на него ни указывал. Таков мой грех. Но в чем заключался грех твоей матери, за который этот человек соблаговолил сделать ее своей невестой, когда она была еще сущим ребенком, а потом похоронил заживо в четырех стенах?

– Оставьте меня в покое! – потребовал Тонио.

За открытой дверью темнела гостиная. Но Тонио никак не мог двинуться в ту сторону, хотя Карло и не удерживал его.

– Я скажу тебе, в чем был ее грех, – продолжал Карло. – Ты готов это услышать? А потом посмотрим, сможешь ли ты запрещать мне говорить о ней! Она любила меня, вот в чем заключался ее грех! И когда я пришел за ней в «Пиета», она ушла со мной!

– Вы лжете!

– Нет, Марк Антонио…

– Все, что вы сказали, каждое слово – ложь!

– Нет, Марк Антонио, в том, что я сказал, нет ни слова лжи. И ты это знаешь. А если это не так, иди спроси своего скопца, пусть скажет правду! Или свою тетушку любимую спроси, Катрину! Иди на улицы, там тебе скажет каждый! Я вывел Марианну из монастыря при свете белого дня, потому что хотел ее, а она хотела меня, а он… Он хотел не больше, чем просто смотреть на нее.

– Я вам не верю.

Тонио поднял руку, словно собираясь ударить Карло. Но теперь Тонио плохо видел его. Силуэт расплывался перед ним, хотя и приближался, загораживая огарки свечей, теперь уже темных и невыразительных.

– Я умолял его позволить мне жениться на ней! На коленях молил! И знаешь, что он мне сказал? «Аристократка с материка, – насмехался он, – бесприданница, сирота!» Мол, он сам выберет мне жену, говорил он и выбрал какую-то сушеную мегеру! Из-за ее богатства, положения, а главное – из-за ненависти ко мне! «Отец! – умолял я, – съездите в „Пиета“, посмотрите на нее!» Я стоял на коленях на этом самом полу, умоляя его. Когда же худшее свершилось и он отослал меня прочь, то выбрал ее в невесты для себя самого! Аристократку с материка, бесприданницу, сироту! Он женился на ней. И заплатил, чтобы ее включили в «Золотую книгу». Ведь он мог это сделать для меня, но отказался! Изгнав меня, он взял Марианну себе, понимаешь? Плачь, братик, плачь! Оплакивай ее и меня! Оплакивай нашу безрассудную любовь, и наши безрассудные дела, и то, чем оба мы за это заплатили!

– Прекратите, я не могу это слышать! – Тонио зажал уши руками. Глаза его были закрыты. – Если вы не прекратите, то пусть поможет мне Бог…

Он протянул руку к дверному косяку и, нащупав его, прислонился к нему головой, не в силах произнести