потолку, огромному полутемному своду, на котором еле заметно мерцало пламя свечей и посверкивали капли дождя, просачиваясь сквозь тонкую сеточку трещин.

Ему было нужно время, время для того, чтобы стемнело, а то, что он говорил, все, что из него изливалось, было похоже на яд, просачивающийся сквозь такие вот старые трещины.

Карло чувствовал, что внутри разливается тепло от вина, что вялость и страшное изнеможение охватывают все тело, но это его не волновало.

Его выводила из себя несправедливость всего этого, жестокая, безжалостная несправедливость, длившаяся годы и годы. Лжи и обвинениям не было конца, и за все приходилось платить, платить и платить! В этом заключалась какая-то тайна: все, чего он добивался, обходилось ему так дорого, что в конце оказывалось совершенно не стоившим этого. Да разве он хоть раз наслаждался чем-то, что не стоило ему молодости, крови и бесконечных споров, и была ли хоть когда-нибудь капля понимания, хоть один момент, когда он мог бы выложить все это целиком хоть кому-нибудь?

– Да что ты знаешь об этом? – вдруг с новой энергией вопросил он. – Об этих годах, что я провел в Стамбуле, пока тебя баловали, холили и лелеяли! О том, что Марианну у меня отобрали, а когда я вернулся, она же меня во всем и обвинила, обвинила меня! Знаешь, она никогда не верила мне! Всегда был только Тонио, Тонио, один только Тонио! Я тысячу раз умолял ее бросить пить, я приводил врачей, сиделок. Чего я только не дал ей! У нее были драгоценности, парижские платья, слуги, готовые исполнить любую ее прихоть, самые ласковые няньки для наших малышей! Я дал ей все! Но чего она хотела, когда все было сказано и сделано? Только Тонио! А еще хотела вина, вина, которое довело ее до смертного одра, а на смертном одре она звала тебя!

Карло посмотрел, какое впечатление произвели его слова на Тонио. Что он увидел? Недоверчивость во взгляде? Невольную боль? Он не мог этого сказать. Да впрочем, ему было все равно.

– Наверняка это должно утешить тебя, – горько заметил он, снова наклоняясь вперед, чтобы глотнуть прохладного вина. Голова его совсем отяжелела. – А ее последние дни! Ты знаешь, что она мне сказала перед смертью? Что я погубил ее, разрушил, довел до безумия и пьянства и отобрал у нее единственную радость, нашего сына! Вот что она мне сказала!

– И конечно же, вы ей не поверили? – прошептал Тонио.

– Поверить этому? После того, что я ради нее выстрадал?! – Натянутый кожаный ремень так больно врезался в тело, что Карло откинулся на спинку стула, продолжая сжимать бутылку в руке. – После того, что я для нее сделал! Отправился в изгнание ради любви к ней! Да кто вообще после всех этих лет в Стамбуле и ее пребывания в доме моего отца стал бы о ней беспокоиться!

Но я любил ее, и это была страсть, которая продолжалась пятнадцать лет. И что же ее погубило? Вовсе не время и не мой отец, заметь. Ее погубил ты! «Тонио!» – сказала она и умерла. Она даже не смотрела на наших детей…

Его голос дрогнул. Он сам удивился его звучанию. Сейчас, если бы он мог, то закрыл бы лицо руками.

Боль от стягивающего ремня была невыносимой, но было бы гораздо хуже, если бы он старался вырываться из этой петли и испытать ее натяжение. И он отчаянно убеждал себя в этом, сидя спокойно, но пытаясь дотянуться рукой до лица и слегка мотая головой.

– Ты спрашиваешь, поверил ли я ей. Да какое право ты имеешь хоть что-либо у меня спрашивать! Какое право ты имеешь судить меня!

Он дотянулся до фляжки с бренди и быстро вылил все ее содержимое в бокал. И выпил до дна, наслаждаясь крепостью напитка, и вся комната вдруг поплыла под ним, словно все в нем стало переворачиваться вверх дном. Вдруг в его сознании всплыло мучительное видение: юная, красивая Марианна в тот день, когда он впервые взял ее из монастыря и привез в свое обиталище, и как она закричала, поняв, что он не собирается на ней жениться.

Он содрогнулся, вспомнив поток гневных слов, который она обрушила на него, когда он попытался ее успокоить, уверяя в том, что ему нужно лишь время, чтобы одержать победу над отцом. «Я его единственный сын, понимаешь, он просто обязан уступить мне!»

Нет, этого сейчас не нужно. Карло был уже на грани бреда. Его мучило смутное, невыразимое словами ощущение того времени, когда еще была жива его мать, и были живы все его братья, и мир казался таким радужным, полным надежды и любви. Тогда между ним и его отцом существовал мощный буфер, и не было ничего, чего бы он не мог поправить или исправить. Но все это отняли у него, с той же жестокостью, с которой потом отняли ее, с какой у него отняли молодость, и ему казалось теперь, что все, что осталось в его памяти, – это борьба и горечь, стирающие все остальное.

Он застонал. Долго глядел на обеденный стол. Смутно вспомнил, где находится и кто держит его здесь. Он почувствовал, что связан и ремень больно стягивает его, а потом, снова куда-то проваливаясь, напомнил себе, что единственное, что ему сейчас нужно, – это выиграть время.

Свечи уже догорали, а пламя в очаге превратилось в груду тлеющих углей. Когда в то утро он пьяный отправился на Брольо и поклялся, что женится на ней хоть с разрешения, хоть без разрешения, отец повернулся к нему спиной и с этим ужасным самообладанием произнес: «Так ты осмеливаешься выступить против меня?» А она рыдала на постели в его грязной комнате: «О Господь пресветлый! Что ты со мной сделал?»

Кажется, он снова застонал.

Вдруг пленник с удивлением заметил, что в комнате потемнело и само помещение стало казаться больше. Тонио сидел напротив и глядел на него с тем же выражением. Разве только линия рта стала жестче.

Его черные волосы высохли и теперь мягкими локонами обрамляли лицо. На кого же он был теперь похож? Даже нож не помешал ему сохранить прежнее сходство с портретами, с десятком портретов, написанных много-много лет назад, когда они все еще были вместе, его братья и он, и мать была жива… Но это был Тонио!

Карло снова почувствовал тошноту.

– Ты… – В нем закипел гнев, по всему телу пробежала дрожь. – Ты держишь меня здесь своим пленником, ты вершишь надо мной суд! Так вот для чего ты сюда явился! Чтобы устроить судилище! Ты, баловень судьбы, – он улыбнулся, а потом и засмеялся тем же своим смехом, тихим, шуршащим, увлекающим за собой слова, – избранный любимчик моего отца, а еще певец, да-а-а, великий певец, римская знаменитость, чью карету женщины осыпают цветами, кого принимают у себя короли, в чей кошелек рекой льется золото. Сам Тонио, любое желание которого выполнит великий кардинал Кальвино!

На лице Тонио промелькнуло какое-то странное выражение.

– Да-да! – сухо рассмеялся Карло. – Ты думаешь, мне ничего не известно о той одиозной славе, на которую я так опрометчиво обрек тебя, поддавшись порыву? Ты думал, я ничего не слышал о твоих любовниках, твоих почитателях, твоих приятелях? Разве осталась еще хоть одна дверь, которая бы не распахнулась перед тобой? Разве ты не получил хоть чего-нибудь, что возжелал? Евнух! Боже мой, да отрезали ли у тебя вообще хоть что-нибудь, если ты подверг постели римлян такой осаде, какой не знали и варварские орды! И вот ты являешься сюда, богатый, молодой, обласканный богами, несмотря на свою чудовищность, соблазняешь собственного отца и устраиваешь надо мной судилище! Спрашиваешь меня, почему я сделал то и почему сделал это!

Карло замолчал, тщетно пытаясь отереть пальцами губы. Оставшееся на дне бокала бренди обожгло ему рот.

– Скажи, – он наклонился вперед, и его голова опять свесилась набок, – неужели ты оставил бы все это, если бы мог все вернуть, Тонио? Ты отказался бы от всего этого ради той жизни, которую я с тех пор веду? – Он вперил взгляд в лицо сына. – Подумай, прежде чем ответить. Может, сначала мне следует рассказать, какая это была жизнь? Причем не считая моей жены, все время оплакивавшей своего утраченного сыночка, и не считая твоей дражайшей тетушки Катрины, которая днем и ночью набрасывалась на меня аки гарпия, все глубже и глубже вонзая в меня когти, поджидая, когда малейшая оговорка сорвется с моего языка! А все эти старые сенаторы и советники, его соратники? Да это же настоящие стервятники, ни на секунду не спускающие с меня глаз!

Нет, я говорю не о них, я говорю сейчас о Венеции, о той жизни, полной обязанностей и