разгладились и казались теперь карандашными линиями, проведенными над блестящими глазами. А глаза наполнились слезами, чуть смазавшими, но одновременно усилившими их синеву. Однако было видно, что она боится заплакать.

Тонио задул свечи и отдернул занавески, чтобы впустить под балдахин свет звезд, а потом повернулся к Кристине, сгорая от желания, и, не обращая внимания на то, что она отпрянула, испуганная его напором, сорвал с нее шелка и оборки и высвободил груди.

Девушка вскрикнула и стала отбиваться. Но он снова схватил ее и стал покрывать поцелуями, поворачивать, запрокидывать, и вдруг ее губы раскрылись, его язык прорвался к ее зубам, и Тонио почувствовал, как покорно тает ее мягкая верхняя губа, и ему стало казаться, что ее рот – уже не просто рот, а маленькие живые врата податливой плоти.

Потом он скинул с себя одежду, и она разлетелась вокруг, сминаемая их телами, когда он взгромоздился на Кристину и вытянулся промеж ее ног, опустив голову между ее грудей.

Страсть делала его грубым и сводила с ума. Вид девушки и запах смешивались в его сознании. Сомкнув губы сначала над одним, а потом над другим соском, он почувствовал, как она напряглась под ним, и тогда, подвинув колени выше, он подтянул и ее, как бы пытаясь хотя бы на миг защитить от себя самого.

Ее волосы падали на его голые плечи; лоб, о который терлась его щека, казался теплым камнем; а жар грудей, колышущихся и пружинящих под ним, был просто сном наяву, и вся Кристина была сама сладость, сама податливость. Но, проникая в ее тайные места, раскрывая ее, как цветок, лепесток за лепестком, Тонио почувствовал, что не в силах больше ждать, что не может тянуть этот момент целую вечность, что должен взять ее немедленно.

Однако когда он внезапно вошел в нее, то почувствовал сопротивление. Она резко напряглась, и, успокаивая ее губами, он протянул руку к влажным волосам между ее ног.

Девушка тихо вскрикнула, и тогда он отодвинулся и стал ждать, ждать, касаясь ее самой тайной точки и чувствуя, как она становится все больше и больше и пряный запах проникает в самый его мозг.

Кристина обвивала его руками, словно хотела в нем утонуть, а потом наконец приподняла бедра, и он вошел в нее, а почувствовав, как обволакивающая теснота сомкнулась вокруг него, перестал управлять своим телом. И вдруг, уже на самом-самом краю терпения, ощутил, что наткнулся на барьер невинности, и рванулся сквозь него прямо к вершине наслаждения.

Она плакала. Плакала, прижавшись к нему. А потом подняла свою маленькую ручку и отвела с лица мокрые пряди. Тонио сидел на кровати, не отрывая от нее рук и не сводя глаз с изгибов хрупкого тела под дождем волос. И почувствовал, приподнимая ее лицо, что умрет, если она сейчас оттолкнет его.

– Я не хотел причинить тебе боль, – прошептал он. – Я ведь не знал…

Но ее маленький ротик раскрылся ему навстречу так же податливо, как и прежде.

Ее обнаженное тело, все эти восхитительные, благоуханные округлости и впадинки так и льнули к нему, а на простынях темнело пятно ее девственной крови.

И хотя, чтобы успокоить девушку, он ласково заговорил с ней и окружил ее самыми нежными словами и поцелуями, ему казалось, что речи эти звучат где-то далеко-далеко и их произносит кто-то другой. Он просто любил ее, безумно любил ее. Она принадлежала ему. А вид крови на простынях вытеснял из его сознания всякую рациональную мысль. Кристина не принадлежала ни одному мужчине до него! И Тонио сходил с ума от страсти. Он чувствовал, что все течение его жизни сотряслось и скрылось в тумане, как тонкая тропка, вьющаяся на север, скрывается в тумане после землетрясения. Он ощущал ужас, а еще абсолютно слепую потребность сделать так, чтобы любимая получила наслаждение. Точно такую же потребность, но уже по отношению к нему самому Тонио подметил у кардинала в самые первые страстные ночи всего несколько месяцев назад.

Несколько месяцев назад! А казалось, прошло много лет. Все это виделось таким же далеким и фантастическим под луной времени, какой давно уже стала Венеция.

Ему хотелось снова взять ее. Теперь он бы показал возлюбленной такое мастерство и такую нежность, что вся ее боль исчезла бы, как кровь, текущая у нее между ног. Он бы целовал ту заветную точку и шелковую кожу между бедер, и под мышками, и под тяжелыми белыми грудями. Он бы дал ей не просто то, что мог бы дать любой мужчина, а все секреты своего терпения и умения, все благовоние и вино тех ночей, что были проведены в любви ради любви, когда в его объятиях еще не было этой драгоценной, трепещущей и беззащитной женщины.

– Это тайна, тайна! – прошептал он, и сердце его снова заколотилось.

Проснувшись в десять часов утра в своей собственной постели, Тонио быстро приступил к работе и разогрел голос в серии сложных дуэтов с Паоло. Потом надел белоснежную кружевную манишку, гобеленовый жилет и свой любимый серый бархатный камзол и прицепил самую тяжелую шпагу, после чего немедленно отправился на Виа-дель-Корсо. Там его карета некоторое время двигалась бок о бок с каретой Кристины, а затем он как можно более незаметно проскользнул в ее кабинку.

Девушка была необыкновенно прелестна, и, оказавшись рядом, он тут же набросился на нее с жаркими поцелуями и непременно овладел бы ею тут же, в карете, если бы ему удалось ее на это уговорить.

Волосы Кристины были теплыми, полными благоухания, согретого утренним солнцем, и, когда она слегка щурилась, темные ресницы делали глаза еще более прозрачно-синими. Он коснулся ее ресниц подушечками пальцев. И почувствовал, что влюблен в эту чуть припухшую нижнюю губку.

Но стоило ему забыться, как печаль снова овладела бы им, и когда он это почувствовал, то перестал целовать Кристину, хотя и не отпустил. Он посадил ее к себе на колени, он качал ее на правой руке, ее волосы проливались на него золотистым дождем, а потом ее лицо приняло то самое обманчивое выражение наивности и серьезности, смешанных в щедрых пропорциях, и он впервые произнес вслух ее имя:

– Кристина.

В шутку он попытался произнести его так, как это делают англичане, как его произносила она сама, делая из звука плотную преграду. Однако это оказалось так трудно, что он нахмурился и произнес ее имя по-итальянски, так, чтобы язык оставался в передней части рта и воздух свободно мог проходить от слога к слогу: он его спел.

Она рассмеялась чудесным журчащим смехом.

– Ты никому не сказала, где я был этой ночью? – внезапно спросил он.

– Нет. Но почему я не должна никому говорить? – удивилась она.

Ее звенящий голосок завораживал его. Было почти невозможно прислушиваться не к музыке голоса, а к словам.

– Ты молода, наивна и явно не знаешь света, – объяснил он. – Я не могу допустить, чтобы ты страдала. Сама мысль об этом непереносима. А ты о себе совсем не заботишься.

– Так ты собираешься меня скоро оставить?

Он был поражен ее вопросом. И не знал, выдало ли лицо его чувства. Он теперь не мог сосредоточиться ни на чем, кроме того, что он сейчас рядом с ней и обнимает ее.

– Тогда позволь мне отпугнуть тебя сразу и навсегда, – сказала она. – Позволь мне сказать тебе, что мне дела нет до мнения света.

– Хм-м-м…

Он отчаянно пытался слушать. Но Кристина была такой соблазнительной, а дерзость, с какой она произнесла последние слова, особенно возбудила его. Она вся так и пылала решительностью, словно была самым обыкновенным человеком, а вовсе не эфирным созданием, хотя, конечно же, она не могла быть просто человеком, обычной женщиной, ибо за такой красотой не мог скрываться еще и ум.

Нет, что за чепуха! Несмотря на всю ее привлекательность, в речах художницы проглядывал ясный и мощный интеллект.

– Мне нет дела до того, что другие думают обо мне, – объясняла она. – Я была замужем. Я была послушна. И делала то, что мне велели.

– Но ты была замужем за человеком слишком старым для того, чтобы помнить о своих правах или привилегиях, – ответил Тонио. – Ты молода, ты наследница состояния, ты можешь снова выйти замуж.

– Я не собираюсь снова выходить замуж! – воскликнула Кристина, прищурив глаза и глядя на солнце, мелькавшее среди листьев. – И почему ты должен говорить это мне? – спросила она с искренним любопытством. – Почему тебе так трудно понять, что я хочу быть свободной и хочу рисовать, хочу работать