– Нет-нет, сначала надо освободиться от этого! – Тонио шагнул вперед, отодрал картонный щит, привязанный к его руке, и отшвырнул в сторону широкий деревянный меч.

И вдруг замер, пораженный ужасным отражением в зеркале. Накрашенное женское лицо, ярко-красные губы, подведенные черным глаза – и эта греческая кольчуга с золотыми нагрудными бляшками, призванная придать ему вид неземного воина.

Он уже снял напудренный парик, но вид у него, у этого Ахиллеса в пропитанной потом тунике, с белым, как карнавальная маска, и столь же скрывающим его истинную сущность лицом, был не менее дьявольский, чем у той девушки Пирры, которую он изображал, когда занавес был поднят в первый раз.

– Снимите же это, все, все это! – попросил он, пытаясь стащить с себя тунику неловкими руками.

Синьора Бьянка кинулась помогать ему.

Он надел свою обычную одежду и стал лихорадочно стирать с глаз и щек грим.

И вот наконец юным, чуть взъерошенным мальчиком, с раскрасневшимся лицом и шапкой блестящих черных волос, ниспадающих на плечи, Тонио предстал перед дверью, готовый услышать первые восклицания и попасть в первые объятия.

Незнакомые мужчины и женщины, музыканты оркестра, скрипач Франческо из консерватории, молодая рыжеволосая проститутка – все они мяли его в объятиях и оставляли на его щеках влажные поцелуи. С подарками в руках, ожидая своей очереди, толпились многочисленные слуги. Каждый курьер требовал немедленного прочтения доставленного письма и ответа на него. Вносились и вносились цветы, а Руджерио – импресарио – так стиснул его в объятиях, что чуть не подбросил в воздух. Синьора Бьянка рыдала.

Так или иначе, но его вытолкали в широкое открытое пространство за дверью, где он упал на огромный задник и, кажется, порвал его. Среди общего шума вдруг послышался голосок Паоло: «Тонио, Тонио!» – и Тонио бросился, расталкивая людей, на этот голос, увидел протянутые к нему руки мальчика, подхватил его и прижал к плечу. Кто-то тем временем остановил его. Какой-то высокий господин схватил его за правую руку и вложил в нее маленькую, усыпанную драгоценностями табакерку. Поклониться было невозможно. Слова благодарности, которые он прошептал, улетели в неверном направлении. Вдруг какая-то молодая женщина поцеловала его прямо в губы, и в панике он чуть не упал навзничь. Едва ноги Паоло снова коснулись пола, как его опять чуть не затоптали.

Но Тонио быстро сообразил, что Руджерио уже заталкивает его обратно в гримерную, где за это время появилось полдюжины мягких стульев, а туалетные столики оказались просто завалены цветами.

Он упал на стул. Вдруг появилась какая-то женщина в сопровождении нескольких мужчин в ливреях и, схватив в ладони целую кипу нежных белых цветов, прижала их прямо к его лицу. Тонио громко рассмеялся, ощутив прохладу и мягкость лепестков. Когда же он поднял на нее взгляд, она молча улыбнулась ему одними глазами. Он кивнул, выражая свою благодарность.

А потом он увидел Гвидо, который, незаметно проскользнув в комнату, стоял теперь у стены и смотрел на него полным восхищения взглядом. Тонио невольно вспомнил тот момент в доме графини Ламберти, когда он впервые публично спел: тогда, как и сейчас, лицо Гвидо светилось переполнявшей маэстро гордостью и любовью. Тонио кинулся в объятия учителя, и они застыли так, окруженные тишиной, в которую погрузилась вся комната. В ней не осталось никого, кроме них с Гвидо. Или так им казалось.

А где-то далеко-далеко Руджерио приносил кому-то вежливые извинения. И кто-то возражал ему, что хозяйка, мол, ждет ответа. А синьора Бьянка была в ужасе оттого, что у Паоло кровь на правой руке.

– Боже правый, та собака тебя покусала!

Но они ничего этого не слышали, потому что каждый вслушивался только в то, как бьется сердце другого. А потом Гвидо ласково проводил Тонио к стулу и, не отнимая рук, сказал:

– Теперь нам нужно пойти и выразить свое уважение великому певцу…

– О нет, только не через эту толпу! – покачал головой Тонио. – Только не сейчас…

– Мы должны, и именно сейчас… – настаивал Гвидо и добавил, слабо улыбнувшись: – Это очень, очень важно для нас.

Тонио послушно встал, и Руджерио с Гвидо провели его сквозь толпу за дверью, а вслед за тем и через другую толпу, ломившуюся в дверь Беттикино, и ввели в просторную и ярко освещенную гримерную певца. Она была больше похожа на гостиную, где, расположившись в креслах, пили вино пять или шесть мужчин и женщин. Сидевший с ними Беттикино, все еще в сценическом костюме и гриме, немедленно поднялся, чтобы поприветствовать Тонио.

На миг возникло всеобщее замешательство, а затем, по настоянию Беттикино, комнату покинули все, кроме Гвидо, который встал за спиной певца. На лице Гвидо было написано, что он умоляет Тонио быть как можно более любезным.

Тонио почтительно склонил голову.

– Синьор, сегодня вечером я многому у вас научился. И я счастлив, что мне довелось выступать с вами на одной сцене…

– Ах, бросьте! – насмешливо перебил Беттикино. И громко рассмеялся. – Избавьте меня от всей этой чепухи, синьор Трески, – сказал он. – Мы оба прекрасно знаем, что это был ваш триумф. Я должен извиниться за своих поклонников, но сомневаюсь, что им когда-либо доводилось устраивать спектакль, который мог хотя бы приблизительно сравниться с этим.

Он немного помолчал, а потом расправил плечи и выпятил грудь, как будто собирался на кого-то наступать, доказывая свою правоту. Выражение его лица подчеркивалось остававшимся на нем гримом: золотой пудрой и белым блеском.

– Знаете, – сказал он, – уже очень давно я не показывал на сцене все, на что способен. Ни на одной сцене. Но я сделал это сегодня вечером, и вы видели, что мне пришлось это сделать. И за это я благодарю вас, синьор Трески. Но завтра вечером, и послезавтра, и послепослезавтра не выходите против меня на эти подмостки, не вооружившись всем тем, что дал вам Господь. Ибо теперь я готов встретиться с вами. И вам понадобится все, чтобы выстоять против меня.

Тонио покраснел до корней волос, на глаза его навернулись слезы. Однако он улыбался, словно извиняясь за то, что не может сдержаться.

И тогда, словно прочитав мысли Тонио, Беттикино неожиданно раскрыл объятия. На миг прижал юношу к себе и потом отпустил его.

Тонио, не помня себя, уже открыл дверь, но все же остановился, когда услышал, как за его спиной Беттикино обратился к Гвидо:

– Но ведь на самом деле это не первая ваша опера, а, маэстро? И где, кстати, вы собираетесь работать потом?

На приеме во дворце кардинала Кальвино, длившемся до самой зари, присутствовали сотни гостей. Представители древних римских фамилий, заезжие аристократы, даже люди королевской крови проходили по его просторным и ярко освещенным залам.

Кардинал лично представил Тонио многим и многим гостям, и в конце концов все эти бесконечные похвалы, восторженное перечисление самых разных моментов его исполнения, любезные приветствия и мягкие пожатия рук при всей своей приятности совершенно измучили Тонио. Он улыбался, когда слышал уничижительные замечания о Беттикино. Вне всякого обсуждения, Беттикино был для него великим певцом, и не важно, кто и что говорил по этому поводу.

Но на какое-то время Тонио заставил всех позабыть об этом.

Даже сам кардинал был поражен представлением. Улучив момент, он отвел Тонио в сторонку и попытался описать свои впечатления.

– Я думаю об ангелах, Марк Антонио, – сказал он со сдержанным изумлением в голосе. – Какие они? Какие у них голоса? И как вообще земное создание может петь так, как сегодня пел ты?

– Вы слишком великодушны, мой господин, – ответил Тонио.

– Разве я не прав, когда говорю, что это пение было неземным? Может, я чего-то не понимаю? Там, в театре, на какой-то миг они сошлись – мир духа и мир плоти, и из этого слияния возник твой голос. Я видел вокруг себя обычных земных людей. Они смеялись, пили вино, развлекались, как делают люди повсюду. И вдруг все застыли в абсолютном молчании, когда услышали, как ты поешь. Что это было, как не высочайший уровень их чувственного наслаждения? А может, это превратилось скорее в духовное наслаждение, которое на миг связало себя с чем-то земным?