может быть женщина! Да, ты изящен и красив, но ты слишком, слишком большой! И ты пугаешь меня, потому что мне кажется, что в комнату залетел сам ангел Господень и занял всю комнату своими крыльями, из которых выпадают перья и кружатся в воздухе, и я даже слышу, как эти крылья скребут по потолку! И голова у него такая огромная… И руки… Вот что ты такое! Ты совершенный, ты красивый, но при этом ты…

– Чудовище, моя дорогая, – закончил он. И, поддавшись порыву, взял ее лицо в ладони и снова крепко поцеловал.

У нее перехватило дыхание, и она застыла, закрыв глаза и раскрыв губы. А потом ее тяжелые груди колыхнулись от вздоха.

– Ты принадлежишь иному миру… – пробормотала синьора Бьянка и открыла глаза.

Сначала она просто смотрела на него не отрываясь, а потом лицо ее расплылось от удовольствия и гордости, и она обвила руками его талию.

– Так вы любите меня? – спросил он.

– Ах! – Она сделала шаг назад. – Какое тебе дело до меня! Весь Рим скоро будет любить тебя, весь Рим будет готов пасть к твоим ногам! А ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя. Да кто я такая?

– Да-да, но я хочу, чтобы вы любили меня, здесь, в этой комнате, сейчас.

– Тебе пора на сцену. – Портниха улыбнулась, подняла руки и погладила белые волны волос, поправила драгоценную булавку. – Бесконечное тщеславие, – вздохнула она. – И такая же бесконечная алчность.

– Это так называется? – мягко спросил он.

– Ты боишься, – прошептала она.

– Немного, синьора. Чуть-чуть. – Он улыбнулся.

– Но, милый… – начала она.

Но тут дверь распахнулась и, задыхаясь, с мокрой, растрепанной головой, в комнату вбежал Паоло.

– Тонио, ты бы только слышал их, эту шваль! Они говорят, что Руджерио заплатил тебе больше, чем Беттикино, и они жаждут драки! А еще тут полно венецианцев, Тонио! Они приехали только ради того, чтобы услышать, как ты поешь. Конечно, драки не избежать, но они не хотят оставить тебе никакого шанса!

Времени больше не было. Позади осталось двадцать пять лет напряженного труда и медленного продвижения к главному моменту. Это время сократилось сначала до двух лет, а потом таяло месяц за месяцем, день за днем, пока не вышло совсем.

Гвидо слышал, как настраивается оркестр. Синьора Бьянка сказала ему, что Тонио готов, но он не хотел беспокоить юношу. Сегодня днем маэстро и Тонио, крепко, с самыми нежными словами обнявшись, договорились, что в эти последние мгновения ни один из них не будет смущать другого собственными сомнениями.

Гвидо в последний раз привычно оглядел себя в зеркале. Гладкий белый парик выглядел великолепно, камзол из расшитой золотом парчи после нескольких примерок у портнихи сидел наконец достаточно свободно и не сковывал движения рук. Гвидо поправил кружевную манишку, встряхнул манжеты и чуть ослабил пояс, надеясь, что никто этого не заметит. После этого он собрал ноты.

Но перед тем как спуститься в яму, он остановился перед занавесом и выглянул в зал.

Огромная люстра только что исчезла в потолке, забрав с собой яркий, почти дневной свет.

Наступившая тьма только усилила дикий рев публики. На галерке топали ногами, со всех сторон раздавались грубые выкрики.

Как он и ожидал, аббаты занимали всю переднюю часть партера, а ложи были совершенно переполнены. Повсюду втиснули дополнительные стулья. Прямо над собой, справа, Гвидо увидел с десяток венецианцев – он был уверен в том, что это венецианцы, – а среди них одного знакомого, того великана евнуха из собора Сан-Марко, что был наставником и другом Тонио.

В полном составе присутствовали здесь и неаполитанцы: графиня Ламберти и Кристина Гримальди сидели в первом ряду ложи, спиной к столу, за которым уже шла оживленная игра в карты. В ложе находился и маэстро Кавалла, уже приславший за сцену свои приветствия.

Кардинал Кальвино был лишь одним из многих присутствовавших в зале кардиналов. Его окружала группа молодых дворян, которые, с бокалами вина в руках, кивали головами и переговаривались друг с другом.

Неожиданно по проходу между рядами в сторону оркестра устремился какой-то человек и, сложив руки рупором, прокричал что-то насмешливое. Гвидо напрягся, злясь, что не может разобрать слова, и тут вдруг откуда-то сверху, с балок, посыпался снег из белых бумажек, и люди начали вскакивать с мест и хватать эти бумажки.

Поднялись улюлюканье и топот. Гвидо понял, что пора выходить.

Он закрыл глаза и прислонился головой к стене. И вдруг почувствовал, что кто-то трясет его за плечи. Он заскрипел зубами, готовый потребовать для себя последнего мгновения покоя.

– Посмотрите на это!

Перед ним, потрясая одной из свалившихся с потолка листовок, стоял Руджерио.

Гвидо выхватил из его рук бумажку и развернул ее к свету. Это оказался грубоватый сонет, в котором утверждалось, что у себя на родине Тонио был всего лишь жалким гондольером и у него теперь одна дорога: катиться к себе назад и распевать баркаролу на каналах.

– Это ужасно, это ужасно! – бормотал Руджерио. – Я знаю, когда публика в таком состоянии, она может закрыть театр! Они не будут ничего слушать! Для них это только забава. Теперь они хотят одного – поглумиться над венецианским патрицием, попавшим в их лапы. А Беттикино их фаворит! И они нас закроют!

– Где Беттикино? – вопросил Гвидо. – Он в ответе за все! – Он повернулся, сжимая кулак.

– Маэстро, уже нет времени! А кроме того, они не получают приказы от Беттикино. Все, что они знают, – так это то, что театры открыты, а ваш мальчик своим претенциозным поведением дал им в руки оружие! Если бы он только взял псевдоним, если бы он не был так помешан на аристократизме и прочем…

– Заткнись! – крикнул Гвидо и оттолкнул импресарио от себя. – Какого черта ты говоришь мне это сейчас!

Он был вне себя. Все давние истории о несправедливых решениях и провалах тут же всплыли в его памяти: как был несчастен Лоретти в ту ночь, когда Доменико испытал триумф, а композитор потерпел провал, и как страшно был огорчен Перголези, который после того поражения так и не вернулся в Рим.

Внезапно он почувствовал себя полным идиотом, а это было самое неприятное чувство на свете. С какой стати он решил, что его ждет трибунал, который должен вынести благородное и справедливое решение? Он шагнул к лестнице.

– Маэстро, не теряйте головы, – шепнул Руджерио. – Если в вас начнут кидать чем попало, ни в коем случае не отвечайте тем же!

Гвидо громко расхохотался. Бросил на импресарио последний презрительный взгляд и, спустившись в оркестровую яму, направился к клавесину. Музыканты встретили его поспешными поклонами.