— А вы в Париже новичок и не знаете, что в этом месте сходятся проститутки…
— Вот об этом я, признаться, совсем забыл. Заботился о том, чтобы вам было ближе, а подниматься по вашей лестнице у меня пороху не хватает…
— Вот именно. Вы так печетесь о себе, что и вовсе не удосужились прийти.
— Неправда. Я опоздал на каких-нибудь пять минут, и только потому, что на Осман и Лафайет образовались пробки, и я вынужден был подолгу ждать…
— Да. А в это время полицейские вталкивали меня в фургон вместе с теми женщинами. Боже, какой ужас! Никогда бы не поверила, что мне придется вытерпеть такой срам. Всю ночь просидела, как проститутка, вместе с этими падшими женщинами!..
Она опять готова разреветься.
— Погодите, — говорю я. — В этом тоже не стоит винить меня. На Рю де Прованс бывает столько порядочных женщин, и никому в голову не приходит принимать их за проституток, поскольку они по виду не смахивают на них…
— А я похожа, да? По лицу видно…
— Насчет лица не знаю. Человек не сам выбирает себе лицо. Но вот грима у вас, простите меня, многовато. И потом, где вы раскопали это сногсшибательное платье, не говоря уже о сумке…
— Вы изверг!
Это несколько напоминает мне рефрен моего бывшего соседа по камере: «Ты жалкий предатель», но я продолжаю проявлять терпение.
— Слушайте, Лида, не исключено, что я и в самом деле изверг, но не слишком любезно с вашей стороны повторять это после того, как я, всю ночь разъезжая по городу, искал вас в участках и пунктах «Скорой помощи».
— Какие жертвы! Пришли бы лучше вовремя…
— А еще бы лучше не выряжаться вам вот так по советам Мери Ламур…
— Мери Ламур тут ни при чем. Интересно, как бы вы стали одеваться на те жалкие гроши, которые с таким трудом отрывает от сердца мой отец… Господи, и это называется Париж, парижская жизнь!
— Не плачьте, повремените с истериками до критического возраста.
Но я запоздал со своим предупреждением. Лида глухо всхлипывает, потом закрывает руками лицо и горько плачет на виду у равнодушных прохожих, движущихся густой толпой мимо витрины.
Мы сидим вдвоем с Тони в кафе «У болгарина», перед каждым из нас обеденный аперитив — рюмка мартини с ломтиком лимона. Впрочем, Тони пьет уже четвертый мартини, не считая выпитого до моего прихода, потому что нередко он принимается за обеденный аперитив с самого утра. Ворон и Уж — люди попроще, они пьют вино за соседним столом. Начиная с того памятного вечера, когда была устроена экзекуция, эти двое неотступно вертятся возле меня, когда я нахожусь в районе Центра. Стоит мне удалиться, как заботу обо мне берут на себя другие эмигранты, большинство которых я уже знаю в лицо. Порой я покорно закрываю на это глаза — пускай следят, а иногда для разнообразия выкидываю на виду у своих ангелов-хранителей разные номера. Номера отличаются один от другого в зависимости от того, пешком я передвигаюсь или на своем «ягуаре», но и в том и в другом случае эффект одинаковый; внезапно и безвозвратно потеряв меня из виду среди человеческого муравейника, мои преследователи оторопело таращат глаза, словно обезьяны. Так что уроки в Фонтенбло приносят пользу, хотя и с опозданием. Однако теперь, когда мне уже нечего и не от кого скрывать, все эти шутки не больше как детская забава. Все же они поддерживают мой престиж, давая основание людям из Центра подозревать, что я все еще состою на службе у французов. Именно в этом и кроется вся фальшь моего положения: я нарочно делаю вид, будто развиваю бурную конспиративную деятельность, стараясь скрыть, что провожу время в полном бездействии.
Заметив, что у витрины мелькнула импозантная фигура Мери Ламур, я тихо обращаюсь к Тони:
— Только что на тебе задержала взгляд Мери Ламур.
— Не говори глупостей, — машет рукой Тони. — Такие, как мы с тобой, ее не интересуют.
— Почему? Мы что, уроды?
— Нужна ей твоя красота! Не красота ее заботит, а совсем другое.
— А ведь, должен тебе заметить, баба она не плохая… Хотя и тяжеловата.
Тони, против обыкновения, воздерживается от оценок.
— Ты не пробовал счастья с нею? — настаиваю я на затронутой теме.
— Я не сошел с ума. Мне, браток, жизнь еще не надоела.
С того момента, как разговор коснулся Мери, Тони заметно понизил голос, хоть его уже основательно развезло, и то и дело косится на стол, за которым сидят Ворон и Уж.
— Что ты хочешь этим сказать? — недоумеваю я.
— Хочу сказать, что если ты вздумаешь приволокнуться за Мери и об этом пронюхает Димов, то тебя и французская полиция не спасет.
Мимо нас проходит пожилой гарсон с пустым подносом, и Тони рукой преграждает ему дорогу.
— Ворон, вы еще выпьете по одной?
— Можно, при условии, что ты угостишь, — хмуро отвечает тот.
— Два мартини и два бокала вина! — приказывает Тони кельнеру. Затем он облокачивается на стол и смотрит на меня помутневшими глазами.
— Ты меня, браток, не охмуряй: толкуешь о Мери, а сам за другой бегаешь.
— Ничего подобного.
— Скажи еще кому-нибудь об этом. Во всяком случае, вкус у тебя неплохой: дочка у старика что надо…
— Что от них толку — одна обуза.
— Насчет обузы ты прав. Хлопот с ними не оберешься. Как это у тебя получается, что ты все с Кралевым схлестываешься, милый человек?
— При чем тут Кралев?
— То есть как при чем? При том же, что и ты. Он тоже волочится за Лидой. Дважды уже приглашал ее на ужин…
— Потише, — говорю я. — Младенов…
Младенов и в самом деле входит в сопровождении Кралева и Димова. Все трое устраиваются за угловым столом, где обычно сидят гости хозяина. Если принять во внимание, что у входа колотит по автомату Милко, Центр в полном составе.
— Центр в полном составе, — замечаю я.
— Восемь человек нас… Ничего, скоро останется семь, — бормочет Тони, расчесывая волосы желтыми от табака пальцами. — Хотя семь плохое число.
— Кто вылетит? Я, что ли?
— А кто же еще?.. И не по моей вине, разумеется.
— Не прикидывайся ягненком, ты тоже помог основательно. «Только сегодня выложил шестьдесят франков по счету», — напоминаю реплику, которую он бросил в тот вечер.
— Что мне велели, то я и сказал, — объясняет Тони. — Ты на моем месте поступил бы точно так же.
Подходит кельнер с переполненным подносом и, оставив два мартини, идет дальше.
— Ты с самого начала прицепился ко мне как репей, — припоминаю я с безучастным видом. — Все твои излияния были не чем иным, как дурацкими уловками.
— Говорил то, что было велено, — повторяет Тони. — И если ты попался на удочку, не моя вина.
— Почему это я попался?
— Потому что попался!
Тони выливает остатки из рюмки себе в рот, закуривает сигарету и усмехается своей мокрой усмешкой:
— Ты пишешь про ловкачей, и, может случиться, сам со временем станешь ловкачом, однако еще не стал. Когда кто-нибудь прилипнет к тебе и начнет болтать против начальства да угрожать, что вернется обратно, что тебе остается? Ясно, одно из трех: либо согласиться с ним, либо молчать, либо пойти и доложить. Верно, ты не согласился, потому что не предатель, но и докладывать не пошел. А должен был это
