— Сир, я понимаю ваше горе. Но вы забудете о нем, когда женитесь. Простите, сир, но вам НЕОБХОДИМА жена. Не только для себя, но и для Франции.
— Ты прав, Замет. Возможно, брак меня утешит.
— Теперь королева согласится подписать нужные документы. Ваше величество освободится от брачных уз с ней — и тогда, надеюсь, во Францию приедет юная Медичи.
— Ох уж эта мне юная Медичи!
Замет подался к королю.
— Сир, она принесет такое приданое, что оно умерит ваши заботы. Казне нужно итальянское золото.
— Это правда. Казна так истощилась, что непонятно, на какие деньги мне покупают рубашки.
— И Мария, как я слышал, красавица. Ваше величество поистине удачливы. Юная красивая жена заполнит ваше сердце радостью, казну — золотом и колыбельку наследника — сыном.
Генрих мрачно уставился в пространство, потом объявил, что устал и хочет спать.
Засыпая, он услышал во дворе гневные голоса. Бросился к окну и в тусклом свете увидел дерущихся на шпагах людей. Решив, что, возможно, это заговор, он схватил шпагу, выбежал в одной рубашке и кликнул стражу. Через несколько секунд с ним были гвардейцы, и он во главе их спустился во двор.
На земле лежал его главный конюший Бельгард, возле него со шпагой в руке стоял принц Клод де Жуанвиль, четвертый сын Генриха де Гиза.
— Прекратить! — крикнул король. — Что здесь происходит?
Жуанвиль обернулся на королевский голос, лицо его было искажено яростью; если б не приказ короля, он явно завершил бы начатое.
— Подойдите ко мне, Жуанвиль, — приказал Генрих. — И ты, Бельгард.
Первый подошел, а второй не мог подняться.
— Что с ним? — спросил король.
— Принц ранил его в бедро, — ответил один из присутствующих.
— Немедленно врача! — крикнул Генрих. — И я хочу знать, чем вызван их поединок.
— Они сражались из-за женщины.
Генрих вздохнул.
— Вызовите охрану. Принц де Жуанвиль, ты арестован.
Впоследствии Генрих узнал имя этой женщины. Генриетта д'Этранг.
Генриетта д'Этранг рано осознала свою необычайную привлекательность. Она была высокой, темноволосой, со стройной, изящной фигурой, большими блестящими глазами, правда, лицо ее не блистало красотой, а надменное презрительное выражение еще больше его портило. Генриетта была самой умной в семье, склонной к язвительным колкостям, не всегда уместным в изысканном обществе, но это не уменьшало ее обаяния в глазах мужчин. Женщины сторонились Генриетты, побаиваясь ее языка и острых ногтей, которые она была готова всегда пустить в ход. Генриетта совсем не походила на свою сестру Мари, тоже очаровательное, хотя совсем по-иному, создание. Мари была нежной, кроткой, с пышными прелестями; в своем окружении они обе считались самыми соблазнительными.
Мать нередко задумывалась над будущим дочерей, сознавая их унаследованную от нее неотразимость. И решила поскорее выдать их замуж, а до того позаботиться, чтобы они оставались девственницами.
Генриетте было невыносимо находиться в классной комнате. Ее тянуло ко двору. В один прекрасный день, сидя с Мари у станка с гобеленом, над которым обеим полагалось трудиться, она стала роптать.
— Наверно, — сказала Генриетта, — если женщина была чьей-то любовницей, как наша мать, и об этом знает весь свет, ей нужно вести очень благочестивую жизнь, чтобы загладить свое прошлое.
— По-моему, это считалось честью, — негромко произнесла Мари.
— Конечно! Это честь! Интересно, что сталось бы с нашей матерью, не будь она королевской любовницей?
— Она никогда не говорит о том времени.
— С того времени у нее остался сын. И она им гордится. Больше, чем нами. Герцог Ангулемский, великий приор Франции. Подумай только, Мари, это наш единоутробный брат.
— Известный также как внебрачный Валуа.
— Валуа! Это королевский род. А сейчас многие жалеют о прекращении этой династии и предпочли бы видеть королем любого Валуа вместо Бурбона. — Генриетта лукаво улыбнулась. — Жаль, что мать не рассказывает нам о тех днях. Интересно, каково это — быть любовницей Карла IX.
— То же самое, что быть любовницей другого мужчины.
— Ерунда. Быть королевской любовницей, должно быть, совсем другое. Только подумай. Она была всего-навсего дочерью провинциального юриста — какой-то Мари Туше. А когда король увидел ее и влюбился, то она могла бы стать самой могущественной женщиной во Франции.
— Да ну что ты? Тогда была жива королева-мать — сама Екатерина Медичи!
У Генриетты засверкали глаза. — До чего прекрасно могла бы жить наша мать, если б захотела! Но она держалась в тени, тихо-спокойно родила королю двух сыновей, и хоть один умер, но другой — внебрачный Валуа и, готова поклясться, доставляет Бурбону немалые беспокойства.
— Вот мать и решила, — сказала Мари, — чтобы мы с тобой не особенно предавались развлечениям.
— Сможет ли она помешать нам?
— До сих пор могла.
Генриетта, нахмурясь, смотрела на гобелен.
— Так будет не вечно. Мать старается искупить свой грех. Ну и прекрасно. Пусть будет набожной. Пусть будет суровой… к себе. Я хочу жить своей жизнью.
— И будешь, Генриетта. Будешь всегда поступать по-своему.
— Мари, наша мать странная женщина. Помнишь пажа…
Младшая сестра побледнела.
— Какого…
Генриетта подалась к сестре и схватила ее за руку.
— Помнишь. Не притворяйся. Мать застала тебя с ним, разве не так? Паж! И не стыдно? У тебя что, нет честолюбия?
Мари не ответила. Она едва сдерживала слезы.
— Ты ЗАБЫЛА о своем достоинстве, — насмешливо сказала Генриетта. — И матери некого винить, кроме себя. Вздумала удерживать зрелую девицу от того, что для нее естественно, как дыхание! В таком случае она потянется к тому, кто рядом, и если это окажется паж — признаю, это был довольно красивый парень, — то все равно будет готова…
— Генриетта, перестань.
— Но ты не знаешь, что с ним сталось.
— Я не хочу говорить о нем.
— А я хочу, Мари, и буду, а ты станешь слушать, потому что наша добродетельная матушка держит нас как в тюрьме, стараясь заставить весь мир забыть, что когда-то была потаскухой.
— Генриетта!
— Не будь дурочкой, Мари. Но я говорила о паже. Когда мать застала вас… — Генриетта пронзительно рассмеялась. — Умолчу, в КАКОМ положении, дорогая сестрица. Но что же она сделала? Выгнала его из твоей спальни, задала тебе трепку. А знаешь, что произошло в соседней комнате? Не желаешь слушать? Сестрица, не нужно закрывать глаза на правду. Наша добродетельная матушка взяла нож и вонзила ему в сердце. Я видела, как хоронили труп, как смывали кровь. Вот до чего дорога нашей благочестивой матушке наша добродетель! Понимаешь, она решила смыть с души грех — поэтому стала набожной замужней дамой и готова убить каждого, кто покусится на добродетель ее дочерей.
Мари молчала, она уронила иглу на колени и закрыла руками лицо.
— Бедняжка Мари, — продолжала Генриетта. — Не стоило позволять себе таких вольностей с каким-
