утешение: отступала тоска по Юлии. Счастливая пара скоро эпатировала окружающих — оказалась влюбленной.

Мужчина, попавший в объятия Корнелии, оказывался в лоне самой аристократии. Этому приятному достижению еще более прибавлял сладости тот факт, что Катон, некогда посчитавший Помпея недостойным руки своей племянницы, сам получил в свое время отказ от матери Корнелии. Старые раздоры пускают глубокие корни, и между Катоном и Метеллами Сципионами не было никаких симпатий. Однако когда Помпеи отменил чрезвычайное положение в Риме и пригласил своего тестя разделить с ним консульские обязанности — до конца 52 года до Р.Х., Катону нечего было возразить. В конце концов, Помпеи поступал в точном соответствии с буквой конституции. Республика пережила тяжелый недуг и сейчас выздоровела. Все стало таким, каким было прежде.

Сограждане Помпея лихорадочно пытались в это поверить. Даже те, кто давно испытывал подозрения относительно его амбиций, теперь не могли не признать превосходство Помпея. Надменные аристократы, увидевшие, чего может достичь Помпеи, когда тот женился на дочери «великого порнографа» Метеллы Сципиона, начали смирять свой норов. Катон мог сколько угодно затыкать уши, когда Помпеи говорил что-нибудь неконституционное, однако в целом впервые был готов выслушать своего старинного противника. Кроме того, приходилось считаться с Цезарем. Из далекой Галлии, посреди крови и дыма Алезии, партнер Помпея все еще искал его дружбы. Все множество различных, подчас противоречивых интересов Цезаря было обращено к одному-единственному человеку.

Факт этот не имел прецедента в истории Республики, и не стоит удивляться тому, что Цицерон не переставал восхищаться «способностям и удаче Помпея, которые позволяли ему добиваться того, чего никто еще не умел достичь».[223] И все же, пока великий человек восторгался собственным первенством, каждая из домогавшихся его внимания группировок стремилась уничтожить все остальные и вынудить Помпея стать именно на ее сторону. Кто и кого эксплуатировал? Вопрос этот едва начинал находить решение. Однако скоро оно было получено.

Искусство сооружения театров отнюдь не сошло на нет после возведения Помпеем своего мраморного чудища. Напротив, оно поднялось на новые высоты изобретательности, когда честолюбивые богачи начали закладывать фундаменты не из камня, а из симпатий римского народа. Самым экстраординарным среди них был театр, построенный Курионом, блестящим и юным наперсником Клодия. В 53 году до Р.Х. скончался отец Куриона. Тот находился в это время в Азии, на провинциальной должности, но перед своим возвращением в Рим стал обдумывать сценарии поистине впечатляющих погребальных игр. Когда театр, построенный для их постановки, наконец, открылся, публика с волнением обнаружила, что также является участницей представления. Были сооружены две различные сцены, укомплектованные рядами сидений и установленные на вращающемся шарнире. На них можно было одновременно исполнять две различные пьесы, а потом, в середине дня, когда представления завершались, обе сцены под треск и скрежет машин поворачивались и соединялись в одну. «Там-то и сражались гладиаторы, хотя римскому народу, крутившемуся на своих сиденьях, угрожала большая опасность, чем гладиаторам». По прошествии более чем одного столетия Плиний Старший мог только с удивлением покачивать головой, разглядывая конструкцию. «И это еще не было самым удивительным! — восклицал он. — Куда более невероятным было безумие народа, сидевшего в полном довольстве на готовых предательски рухнуть сиденьях!»[224]

В этом столь чувствительный к предзнаменованиям Рим усматривал диво, чреватое бедой. Последующие поколения легко отождествляли Республику с амфитеатром Куриона — такая же величественная и такая же шаткая. Бесспорно, воспоминание о нем сохранилось именно по этой причине. Но если хоть кто-нибудь из зрителей, рисковавших свернуть шеи, занимая места, и осознавал опасную природу своего поступка, то память об этом не дошла до нас. Нрав Республики был переменчивым, но отнюдь не апокалиптическим. И собственно, с какой стати могло быть иначе? Система правления Римской Республики просуществовала почти пятьсот лет. Она принесла своей державе величие, которое не мог превзойти ни один царь мира. Более того, она давала каждому из сограждан сознание того, что он был не вещью или рабом, но человеком. Римлянин был способен представить падение Республики не в большей мере, чем вообразить себя египтянином или галлом. И при всем своем страхе перед богами он не мог опасаться невозможного.

Итак, в скрежете театра Куриона некому было услышать знак наступающего катаклизма. Скорее напротив: в скрипе этом избиратели угадывали знакомый ритм. Курион метил в трибуны. И театр его был сооружен не только в честь усопшего отца, но и в подкрепление собственных амбиций. А в таком случае, следуя моде (невзирая на слезы, пролитые по помпеевым слоникам), полагалось проливать кровь экзотических животных. Курион специализировался на пантерах, разделяя эту склонность с Целием, который всегда тормошил своих знакомых в провинции, требуя присылать этих зверей. Обоим было прекрасно известно, насколько это важно — угодить электорату. Как это делал до них Цезарь, они устраивали собственное будущее, делая колоссальные долги. Прежде подобный факт автоматически помещал их в разряд легковесов, а теперь — делал восходящими звездами.

Так поступали и другие, в большей степени проверенные временем дарования. Республика, как и прежде, бурлила амбициями, взаимной ненавистью и интригами, однако Курион и Целий умело справлялись с плаванием по столь предательским течениям, зная, когда следует спустить паруса, а когда их можно подставить свежему ветру. Принципы редко мешали им заметить личную выгоду. Таковой служил уже сам их союз. Каждый видел в другом полезного союзника, вопреки тому факту, что в опасные дни, последовавшие за убийством Клодия, когда Республика оказалась на грани анархии, они находились во враждующих лагерях. Курион, старинный союзник Клодия, оставался верным памяти своего убитого друга и столь активно утешал вдову Клодия Фульвию, что утешение завершилось браком. Целий, напротив, с полной невозмутимостью продолжал враждовать с Клодией и ее братом, и в 52 году до Р.Х., являясь трибуном, воспользовался всеми ресурсами своего положения, действуя в качестве руководителя группы скандирования Милона. Впрочем, всего через год, когда у Целия вдруг закончились пантеры, Курион без сожалений предоставил ему два десятка своих. Как бывало всегда — сделка оставалась мудрейшим политическим курсом для политика.

Однако в области самых серьезных и неразрешимых проблем текущего дня курс этот становился все более опасным. По иронии судьбы именно Целий вынес этот вопрос на рассмотрение. В середине 52 года в Рим пришло известие о победе Цезаря при Алезии. Город уже наполняли мрачные предчувствия относительно ситуации в Галлии, и осознание того, что военные отрады мстительных варваров после всего произошедшего не хлынут на юг, принесло всеобщее облегчение. Сенат проголосовал за двадцать дней благодарения, а Целий, исполнявший обязанности трибуна, предложил собственный законопроект. Согласно его условиям Цезарю даровалась уникальная привилегия: вместо того чтобы лично являться в Рим для выдвижения своей кандидатуры в консулы — как ему пришлось поступить в предыдущем десятилетии, — он получал право баллотироваться, оставаясь в Галлии. Целия поддержали все девять его коллег по трибунату. Билль должным образом превратился в закон.

Однако это решение едва ли могло послужить разрешению вопроса. Напротив, оно вызвало разделение в Сенате, которое ширилось с каждым месяцем, постепенно, в опасной степени поляризуя мнения, и, наконец, превратилось в такую зияющую пропасть, что весь римский народ в ужасе обнаружил себя у края настоящей бездны. В эпицентре кризиса находился очевидный факт: если позволить Цезарю беспрепятственно проследовать прямо из Галлии во второе консульство, он ни на мгновение не становился частным лицом. Многие считали это недопустимым — ибо только частное лицо можно было привлечь к суду. И как только билль Целия оказался принятым, Катон разразился громами и молниями. Преступные действия Цезаря во время первого консульства нельзя было ни забыть, ни простить. Почти десятилетие враги ожидали своего часа, чтобы отдать его под суд. И теперь, когда час это близился, они не испытывали ни малейшего желания отказаться от своей добычи.

Многие пытались примирить непримиримых. На выдвижение законопроекта Целия подвиг Цицерон,