народа».[215] Вдоль всех границ республиканской империи, вдали от мерцающих костров легионеров, по ночам свирепствовали львы; так было от начала мира: первобытные символы ужаса всегда смущали человека. И теперь, на шестом десятке лет, желая отпраздновать открытие своего театра, Помпеи мог приказать доставить этих зверей в Рим, и приказание его было исполнено. Привозили не только львов. Столетие спустя флотилии, тяжело груженные подобной экзотической живностью, можно будет назвать идеальным символом новой глобальной власти Республики. «Мягко- ступающий тигр, привезенный в золотой клетке, лижущий человеческую кровь, окруженный овациями толпы». Так писал Петроний, церемониймейстер Нерона, давая характеристику своему веку.

Для целей Помпея было важно, чтобы привезенные им звери не только развлекали римлян, здесь имел место и поучительный аспект. Именно поэтому животных редко содержали в зоопарках. Лишь продемонстрировав их в бою, выставив чудовище против человека, мог Помпеи показать своим согражданам, чего это стоит — быть правителем мира. Иногда урок оказывался непосильным для граждан. Когда на двадцать слонов (беспрецедентное доселе количество) напали копейщики, горестные трубные голоса животных буквально повергли в слезы всех зрителей. Присутствовавший на представлении Цицерон был озадачен общей реакцией. Как может быть, удивлялся он, чтобы столь впечатляющее зрелище совершенно не вызвало восхищения?

Он обратился к собственным чувствам. Сцены насилия не приносили радости и не вызывали в нем отклика. Растерзанные львами узники, поднятые на копья гордые и великолепные звери — подобного рода развлечения не могли доставлять культурному человеку особого удовольствия. И все же, если что-то и угнетало в них Цицерона более остального, то это размах зрелищ. Убийство двадцати слонов попросту представляло собой апофеоз представления, которое он называл «самым расточительным и великолепным зрелищем всех времен», — не имевшей равных демонстрацией величия Республики. Помпеи наполнил свой театр чудесами, свезенными со всех концов империи: там были не только львы, тигры и слоны, но и леопарды, рыси, носороги и оленьи волки, не говоря уже о доставленном из Эфиопии загадочном цефосе,[216] существе с руками и ногами человека, настолько редком, что в Риме его ранее не видели. И тем не менее Цицерон, гражданин, пылко гордившийся достижениями своего города, самый красноречивый пропагандист всемирной роли Рима, которого только породила Республика, ощущал скуку и уныние на устроенных его героем игрищах: «Если таковые зрелища надлежит видеть, тогда вы видели их множество раз».[217] Избыточное количество глушило всякое удовольствие и волнение. Цицерон не мог более ощущать тех чувств, которые хотел вызвать в его душе Помпеи. Игры, целью которых было прославление Республики, прославляли только самого их устроителя. На бойню кротко взирали установленные по периметру театра четырнадцать изваяний, каждое из которых изображало покоренный Помпеем народ.[218] Кровь и мрамор — самореклама, не имевшая равных в истории Республики. Никогда еще римлянам не приходилось ощущать себя столь ничтожными рядом с человеком, который, как бы то ни было, оставался гражданином — таким же, как и сами они. Не поэтому ли смертный ужас слонов тронул их сердца больше, чем мастерство копейщиков? По окончании игр, вместо того чтобы «приветствовать полководца и благодарить его за устроенное им в их честь щедрое представление, римляне поднялись на ноги и принялись сквозь слезы призывать проклятия на его голову».[219]

Конечно, нрав римского народа был переменчив: гнев его на Помпея редко затягивался надолго. Тем не менее подозрительность — к его величию, к его щедрости — осталась. Игры Помпея состоялись в сентябре 55 года до Р.Х.; спустя несколько недель сограждане полководца отправились к избирательным урнам. Несмотря на новый театральный комплекс, высившийся неподалеку — а может быть и благодаря ему, — они дали щедрому спонсору «полный отлуп». В предыдущем году Помпеи заблокировал избрание Домиция Агенобарба и Катона; теперь же, в 54 году, избранными оказались оба: Домиций — в консулы, а Катон — в преторы. Конечно, уверенно победил и кандидат, поддерживавшийся Помпеем, и никак не менее чем на консульскую должность — Аппий Клавдий; однако невзирая на его участие в состоявшемся в Лукке заговоре, едва ли он мог считаться надежным союзником. Невозмутимый и эгоистичный, он исполнял только собственные желания. Он не имел возможности построить театр, однако обладал внушительной родословной, что, с его собственной точки зрения, значило существенно больше.

Результаты голосования заставили Помпея ощутить полнейшую двусмысленность собственного положения. По любым критериям он являлся первым гражданином Республики. Помпеи только что завершил свой второй консульский срок; он являлся наместником Испании, командующим ее армией; он удивлял своей щедростью Рим. И тем не менее чем сильнее пытался он упрочить собственную власть, тем более она ускользала сквозь его пальцы. Каждая его попытка укрепить свое доминирующее положение заканчивалась сокрушительным поражением. Все более укреплявшийся в своих криминальных методах, Помпеи оставался в мечтах истинным конформистом. Консульства Аппия и Домиция, прискорбно известных своим высокомерием, насмешливо подчеркивали его положение выскочки, как — в еще более обидной форме — и преторство Катона. Этот упрямый, занудливый и противный, но неординарный человек не обладал легионами, у него не было огромных богатств на подкуп сограждан. По своему положению он уступал даже консулам, не говоря уже о Цезаре или Помпее, и тем не менее обладал авторитетом, не меньшим, чем каждый из них. Даже занимая места в театре Помпея или тайком принимая присланные из Галлии подношения, сенаторы по- прежнему отождествляли себя с Катоном, с его принципами и убеждениями. За прошедшие годы он как будто бы стал воплощением законности — и едва ли не самой Республики. Цезарь мог фыркать в ответ на подобные претензии из своей далекой Галлии. Однако Помпеи, в сердце своем еще мечтавший об одобрении Катона, не был способен на это.

И подобное одобрение, как и прежде, оставалось недостижимо далеким. Жестокость действий Помпея при захвате консульского поста не могла оказаться так просто забытой. Армия его несла в себе постоянную угрозу. Помпеи не намеревался также отказываться ни от одного из своих легионеров. И все же, не переставая устрашать истеблишмент, Помпеи не оставлял мечты завоевать его сердце. Ибо гражданин Римской Республики не мог даже представить себе одиночества, видя в нем одновременно нечто возмутительное и абсолютно непонятное. Истинно познать его могли только преступники — или цари. Поэтому-то Помпеи, невзирая на все обиды, нанесенные равным себе, по-прежнему добивался их расположения. Его любили слишком долго и слишком пылко, чтобы он мог перестать нуждаться в любви и добиваться ее.

А потом, по жестокой иронии судьбы, как раз тогда, когда он вновь приступил к обольщению Сената, личная жизнь, являвшаяся для него таким источником счастья и утешения, вдруг омрачилась. В августе 54 года до Р.Х. его обожаемая жена Юлия была в тягости. Беременность вновь закончилась выкидышем, но на сей раз она не пережила утраты ребенка. Ее муж и отец были в равной степени сокрушены утратой. Со стороны Цезаря, однако, к горю примешивалась тревога. Любовь, которую оба они питали к Юлии, соединяла их связью, достаточно прочной, чтобы выдержать любые политические напряжения. Теперь эта связь исчезла. Занятый восставшей Галлией Цезарь всеми силами добивался, чтобы его позиции в столице не ослабли. Он нуждался в Помпее больше, чем Помпеи в нем, и оба они знали об этом. Общая утрата могла на короткое время сохранить прежнюю связь, но только не навсегда. Как долго Помпеи останется холостым? Возможность связать себя брачными узами представляла собой ценное достояние — слишком ценное, чтобы им можно было пренебречь. Возвращение Помпея на рынок женихов давало ему возможность маневра. И именно это более всего и тревожило его партнера по триумвирату.

Тем не менее Помпеи был по-прежнему связан обещаниями. И пока грозная фигура Красса еще маячила на горизонте, он боялся задеть Цезаря. Взаимный страх, а не привязанность представляли собой тот цемент, которым был скреплен триумвират. Ни один из его партнеров не мог в открытую выстоять против двоих других. Вот почему, разделяя между собой империю Республики, три заговорщика постарались так прочно переплести источники своей силы. Делая так, они обеспечивали себе защиту не только от внешних врагов, но и друг от друга. Однако через год после смерти Юлии, в середине 53 года до Р.Х., из Карр пришло известие о гибели Красса. Для Цезаря она стала сокрушительным ударом, однако можно усомниться в том, что Помпеи пролил много слез. В конце концов, что делает успех слаще, чем неудача противника? Пусть трепещет римский народ — победа парфян послужит напоминанием о том, что победу над восточными варварами никогда нельзя считать заранее гарантированной. И если ситуация на границе действительно примет скверный оборот, то соотечественникам Помпея прекрасно известно, к кому следует обратиться. Разве что только парфяне предпримут наступление на Сирию… Так и случилось. Помпеи