Прошло какое-то время.

— Итак. Как долго ты пробыла здесь, внизу?

— Четыре года.

— Боже, срок-то немалый.

— Да нет. Ни капельки, как подумаешь, сколько мне здесь еще торчать.

— Ты, должно быть, страшно по ним скучаешь.

— По семье? Ну да, я вообще по всему скучаю — по друзьям, по всякому барахлу, по прохладным барам, в которых каждого знаешь… У меня были занятия, музыка, одежда — между прочим, очень-очень классные вещицы — и, о господи, всякая всячина для ухода за волосами. Были любимые напитки и блюда, любимый телесериал. Вся эта ерунда, обычная человеческая ерунда, понимаешь? Папочка, который заставлял меня слушать вместе с ним стареющие рок-группы, и косметика, и сестренка, Бледная Молния, которая доводила меня до белого каления… Всего этого не стало, — Она на миг задумалась. — Только нет, все это как раз есть, как прежде, а не стало меня самой. Все остальное продолжается наверху как ни в чем не бывало, но без меня.

Я обернулся, чтобы проверить, как там Иэн. Он спал на моем рюкзаке, уткнувшись мордой в лапы.

— Я словно бы выпала из мира, — сказала Скаут. — У тебя когда-нибудь бывало такое чувство?

Я помотал головой:

— У меня скорее такое чувство, что выпали все остальные, оставив нас с Иэном заботиться друг о друге.

Скаут тихонько кивнула, глядя в огонь, и ничего не сказала в ответ. Я представил себе шесть миллиардов человек, медленно, как на цевочном колесе, перемещающихся в пространстве, и все эти крохотные звездочки в кильватере почти пустой планеты. Тающий след привидений.

Лежа на спине, я смотрел вверх.

В ночном небе над окнами в крыше, походившими на перфорацию кинопленки, проплывали облака. Костер обратился в ярко-оранжевую кучу золы, и я натянул молнию спальника до самого своего носа.

Согласно предсказанию Скаут, завтра для меня станет последним спокойным днем. А послезавтра пройдет уже достаточно времени, чтобы людовициан сумел оправиться после удара буквенной бомбы, смешавшего и спутавшего все течения. Тогда мне снова придется укрываться за личностью Марка Ричардсона, опять устанавливать диктофоны. Сегодня Эрик Сандерсон высунулся наружу, разбив головой тонкий лед черного озера, словно крыши домиков и шпиль церкви давным-давно ушедшей под воду деревушки, но послезавтра ничто не должно тревожить водную гладь. Мне не хотелось снова делаться пустынным горизонтом. Я подумал о словах Никто — «Сдавайтесь, идите себе ко дну вместе с крабами». Не это ли я делал? Не шел ли я ко дну, даже не осознавая этого? Завтра, сказала Скаут, мы найдем доктора Фидоруса. Глядя на облака, я надеялся, что встреча с ним сможет что-нибудь принести, дать какой-нибудь способ добиться перемен к лучшему.

— Эй!

— Да? — сказал я.

Скаут со скатанным спальником под мышкой обогнула останки костра. Она расчистила место, чтобы лечь рядом со мной.

— Как самочувствие?

— Мне холодно, — сказала она. — Ты не против?

— Конечно, нет. Мне и самому холодно.

Лежа на боку, она обхватила меня рукой, натягивая свой расстегнутый спальник поверх нас обоих, словно стеганое одеяло. Она еще немного поерзала, устраиваясь головой у меня на груди.

— Это стандартная внепространственная процедура.

— Ясно.

Теперь, когда она прижималась ухом к моей грудной клетке, я был уверен, что стук моего сердца звучит для нее так же громко, как для меня самого.

— Так и есть.

— Я же не спорю. — Выпростав руку из своего спальника, я обнял ее за плечи. — Вот. Кажется, так я лучше понимаю эту самую процедуру.

Я почувствовал, как сквозь ее тело пробежала легкая дрожь смеха.

— Похоже, да.

Через несколько секунд касаний кончиками пальцев и оглушительного сердцебиения она тихо произнесла:

— Можно, я кое-что тебе скажу?

— Да, конечно.

— Вообще-то это совет. Я смущаюсь, поэтому шепну тебе на ухо, — Скаут вытянулась и заерзала, пододвигаясь к моему уху и таща за собой край спальника. — Вот так. — Крошечные, микроскопические отзвуки, слетающие с ее губ, вились вокруг произносимых шепотом слов. — Тебе следует знать, что, если девушка раздевается перед парнем, это обычно что-то означает.

Кто-то обронил мне на грудь ящик с петардами. Они взвились кверху и осыпались разноцветными сполохами.

— Да ну?

— Ну да.

Ее губы прижались к моему уху в легчайшем из поцелуев. У меня отвисла челюсть. Скаут посмотрела на меня.

— Урм… — прошептала она.

Я поцеловал ее.

Открыв глаза, я увидел, что через потолок склада бьют солнечные лучи. Воздух покалывал холодом, но небо было синим и чистым.

Скаут, одетая в свои камуфляжные штаны и мой огромный для нее голубой джемпер, раздувала костер.

Я думал о том, каково было осязать пальцами ее кожу, о ее боках и бедрах. О том, как ее влажные черные волосы падали ей на лоб, щеки и нос, о ее дыхании, о звуках, которые она производила губами, сдувая прядь с глаз. Эти мысли кололи меня горячими иглами.

— Уже почти полдень, — сказала она, заметив, что я ворочаюсь.

Ерзая под обоими нашими спальниками, я привел себя в сидячее положение.

— Спасибо, что дала поваляться.

— По-моему, это было необходимо.

Выстроив новый вигвам из дерева и бумаги, Скаут дула в самую сердцевину присыпанных белым пеплом углей. Некоторое время я за ней наблюдал.

— Итак, — сказал я, — что теперь?

— Ну а вот это зависит от того, о чем ты говоришь. Если ты спрашиваешь о нашем путешествии, то мы потеряли добрых четыре часа, но все же можем управиться, если как следует поднажмем.

— О чем я говорю? О чем… — Я снова повалился навзничь. — Ну, о том… Как тебе было?