– Что с тобой?! – трясет жену за плечи. – Ты пьяная?
Она хочет ответить, что нисколько не пьяная, что не заслуживает такого отношения – но слова рассыпаются у нее во рту, и в довершение всего Марина, так и не справившись со своими туфлями, оседает на пол. Внутри у Виктора все клокочет, однако в виду такого ее состояния разбирательство он решает отложить до утра, а пока волочет жену в ванную, прыскает ей в лицо холодной водой, старается привести в чувство, снова тащит через прихожую, грубо раздевает, укладывает спать. Марина вяло сопротивляется, но, судя по заторможенности реакций, не вполне понимает, что происходит.
С утра Виктор не успевает устроить ей намеченный нагоняй. Звонит ей днем на работу: Марина в порядке, отшучивается, говорит, что просто так на нее действует усталость. Виктор, смягчившись, даже извиняется за то, что вчера был слишком резок – но его тоже можно понять, нельзя же так испытывать его терпение, – однако вечером она снова приходит не совсем в себе, хотя и получше, чем вчера, тем не менее, уклоняется от беседы и, ежась от холода, идет в ванную. Виктор уныло смотрит в потолок, слушает доносящийся из ванной шум воды, спустя десять минут перебирается на кухню. Капает в стакан коньяку – сначала немного, на донышко. Разом проглатывает, потом подливает еще и еще, как будто кому-то назло. К тому моменту, когда Марина вылезает из ванной, он уже успевает немножечко набраться и с недобрым чувством наблюдает, как та осторожно, держась за стены, направляется на нетвердых ногах к постели.
– Черт, твою мать! – взрывается он, с секундным опозданием узнав “турецкий синдром”, и бросается за ней следом. – Да что же это творится?!
Марина, красная, распаренная, закутанная в полотенце, раскидывается на диване по диагонали, так что голова упирается в стену, а ноги свешиваются к полу.
– Ноги мои, ноженьки... – ее голос тает, она слепо захватывает мужнину руку и по очереди прикладывает к своим щиколоткам. – Укрой меня...
Виктор отдергивает руку и, на секунду задержав ее в воздухе, поддается внезапному импульсу – замахивается на жену, изображая символическую пощечину. Та отшатывается, и в ее глазах вспыхивает животный испуг. Виктор, который никогда раньше не поднимал на Марину руку, выдавливает из себя стон и вылетает из комнаты.
Через месяц, может быть, немного раньше, ему становится ясно, что у возникшей проблемы нет рационального решения, то есть поначалу Виктор даже не отдает себе отчета в том, что это действительно проблема, и проходит несколько дней, прежде чем он вычленяет жесткий сценарий, которому автоматически следует Марина: хроническая усталость к концу дня, долгие пролеживания в ванной, потеря внятной речи и – в финале – частичная парализация ног. Виктор привыкает ждать вечера с тоской, ревностно отслеживать состояние жены, с тоской подлавливать ее на угасании умственных и физических сил, привыкает к тому, что с утра она снова как огурчик, плохо помнит вчерашнее и подозревает его в паранойе. Он действительно накручивает себя – что, если у нее совсем отнимутся ноги и она будет передвигаться на инвалидной коляске: да, он, пожалуй, будет готов за ней ухаживать, но как же тогда ребенок, сможет ли она рожать? Ладно бы только ноги, но и с головой у Марины беда: речь становится обрывистой и невнятной, она многое забывает, регулярно путает даты и имена, настроение колеблется.
Сначала он упрашивает ее показаться врачу, но она отмахивается, и тогда Виктор в рабочее время (взяться за подключение домашнего интернета нет никаких сил) начинает прочесывать сайты медицинских консультаций, теряется в описаниях симптомов атеросклероза, варикоза, дисфункций щитовидной железы, вегетососудистой дистонии, высылает жене для ознакомления по десяти ссылок на дню. Ухватившись за какое-то обсуждение на одном из любительских форумов, он развивает версию, что всему виной противозачаточные таблетки, с трудом убеждает жену на время от них отказаться, но стоит в их жизни снова появиться презервативам, как исчезают последние намеки на секс. И главное, ничего не меняется: несмотря на все его просьбы, протесты, ультиматумы, даже рукоприкладство (не столько с целью воздействовать на жену силой, сколько из самоуничижения, готовности стать плохим, чтобы только донести до нее градус своего отчаяния), Марина каждый вечер запирается в ванной комнате и – кажется Виктору – ведет там свою какую-то тайную разрушительную жизнь. В отсутствие жены он поражается тому, с какой скоростью ванная наполняется разнообразными косметическими средствами: шампунями, бальзамами, пенами, гелями, кремами, морской солью, эфирными маслами, масками для лица и тела, молочками, скрабами. Разноцветные тюбики, баночки и флаконы громоздятся друг на друге в каких-то фантастических количествах, целиком заполняют нерабочую раковину, оставшиеся от прежних хозяев полочки, стоят рядами на кафельном полу, и в непрекращающемся прирастании этой избыточности, особенно на фоне почти девственной пустоты остальных комнат (им, разумеется, уже не до ремонта, не до покупки мебели или смены обоев), ему видится что-то маниакальное.
Приступы бессмысленной ярости, когда Виктор кругами ходит по квартире и крушит все попадающееся ему на пути, сменяются попытками найти с женой хоть какое-то подобие общего языка. Он чувствует, что теряет ее, ему не удается достучаться до Марины даже в выходные, когда они целые дни проводят вместе. Однажды, после сто пятидесятой попытки восстановить взаимопонимание, он устает бороться.
– Это развод! Ты понимаешь, развод! – срывает он голос, колотя в захлопнутую перед ним дверь ванной.
Оттуда раздается только звук льющейся из крана воды: мощная, толстая, омерзительная струя. Виктор хватается за голову и привычно достает из-за холодильника ополовиненную бутылку коньяка – последнее время он без этого не может. В несколько истерических залпов выпивает все, что осталось. Ну что же, это конец, надо разъезжаться, но куда он поедет, во Владимирскую область, к родителям? Снимать однокомнатную? Найти себе другую женщину, чтобы с квартирой? Бред, бред, все не то! Даже и не говоря о том, что они созаемщики, привязанные друг к другу пятнадцатью годами долговых обязательств – все, конечно, решаемо, – даже не говоря об этом, как он может ее оставить? За ней нужен постоянный присмотр, одна она загнется, ей на то, чтобы загнуться, хватит одного дня... Только бы поскорее забыться, уснуть и видеть сны, потом она уж как-нибудь доберется до дивана, протиснется сбоку, может быть, все каким-нибудь чудом наладится...
Его будит посреди ночи глухой удар в прихожей – звук такой, будто набитый одеждой чемодан свалился с антресолей. Виктор с тяжелым сердцем, не успев протрезветь, идет проверять, что случилось. В прихожей темно, он шарит по стене в поисках выключателя и натыкается на что-то мягкое, что тут же идентифицирует как тело жены. Она лежит, распластавшись, на полу, совершенно голая, с виска по щеке сползает струйка крови. Марина даже не движется, не пытается встать или ползти, просто лежит, как труп из сводки криминальных новостей.
– Ты жива? Эй! – Виктор с силой подхватывает гибкое истощенное тело, вглядывается со смешанным чувством ужаса и брезгливости: при подъеме голова жены безвольно заваливается назад, зрачки закатываются.
Вернуть ее в сознание не удается – в ответ на его отчаянные встряхивания и удары по щекам она только беззвучно шевелит губами. Пока Виктор тащит ее, как мешок, через прихожую, он думает, что по- хорошему надо бы вызвать скорую, но что-то мешает ему это сделать: возможное вторжение чужих людей, пусть даже врачей, в то, что он хотя бы в некотором смысле воспринимает как последствие семейного скандала, кажется ему позором.
С утра он нависает над Мариной:
– Что? Вчера? Случилось? – каждое слово клином врезается в самое ее тело с высоты его моральных позиций.
Марина лежит под одеялом притихшая, вся какая-то опустошенная, закутанная в собственную виноватость, с видом таким, словно у нее похмелье.
– Витя, пожалуйста, не кричи, меня сейчас каждый резкий звук ранит, – она говорит это так, как прежде, как шесть с хвостиком лет назад, когда они еще только начинали жить вместе, женственнейшим из своих голосов. – Поверь, мне очень плохо и очень стыдно…
– Так что же все-таки это было? – Виктор теряется, он почти готов зарыдать у нее на груди в экстазе примирения, но, в подробностях вспомнив ночные обстоятельства, не дает себе воли, и еще украдкой поглядывает на часы: как бы не опоздать на работу, работа для него вдруг приобретает какую-то важность, то ли как подтверждение того, что не все потеряно и многое продолжает иметь смысл, то ли просто как временное укрытие от засасывающей воронки домашнего кошмара.
