Но для его Тоньки и без печати сойдёт, и Симка старательно нацарапал свою фамилию, подчеркнув слова насчёт запаса харчей.

Через неделю он явился с поля необычно рано, молча протянул бумажку Тоньке. Та бегло посмотрела на казённый документ, заморгала часто-часто, осевшим тревожным голосом спросила:

– Что ж, Сима, война что ли?

– Не война, а дело военное, сурьёзное. Может, ученье какое или ещё что?

– Так что ж, петуху голову рубить?

– Руби, раз такое дело.

Во имя «сурьёзного» дела сложил голову не только петух, но и две курицы, а в вещевой мешок был уложен вместе с курятиной и шмат сала, малосольные огурцы, яйца, свареные вкрутую, краюха хлеба. Тонька, укладывая всё это, хлюпала носом и крестилась на икону, моля Николая-угодника «спаси и защитить» её супруга от напастей суровой армейской жизни.

Торопливо обнял жену и ещё по темноте Симка нырнул за порог, приладив мешок за плечами. Предутренняя густота как проглотила его, оставив Тоньку в тягостных раздумьях.

Дня через три к Тоньке заглянула соседка Нюрка Угрюмова, гундявым своим голосом спросила:

– Слышь, соседка, а где Симка твой?

– Да его в военкомат вызвали. Видать, в армию погнали, пока не пишет.

– Он и не напишет.

– А почему так? – У Тоньки на глаза слёзы навернулись.

– Ты лучше к Дуське Пекарихе сходи. Только не с улицы заходи, а с дворовой двери.

Через час на выгоне земляки наблюдали такую картину. Симка бежал с вещмешком за спиной, высоко выбрасывая ноги, а Тонька, подоткнув за пояс полы юбки, семенила сзади и когда догоняла, одаривала супруга трескучими ударами берёзовым колом, выхваченным из ограды у Дуськи.

Что и говорить, дело военное – дело серьёзное, да и больное. Симка недели две не мог стащить рубаху. Стыдно было за синяки, полученные при прохождении «военной службы».

Одно время Митя пробавлялся охотой. Хотя и алкаш Митька, а в ходу лёгкий, как лось, мог километров двадцать-тридцать навернуть, и в его рюкзаке один-два зайчишки всегда лежало. В такие дни был Митька стремительный, радостный, ещё более бесшабашный, и, подкрепившись припасами соседа Должикова – хлебом и свиным салом, горланил частушки:

Но теперь, когда один патрон стоит почти четыре буханки хлеба, а у Митьки и на одну денег нет, Митька только вздыхает, когда заходит речь про охоту. Правда, прозвище своё «шут Балакирев» он в связи с охотой получил. Прошлой осенью он к магазину направлялся с ружьём, с рюкзаком, будто с поля шагает.

Любопытство, видимо, живёт в характере русского человека, и около Митьки всегда собиралась толпа зевак, тех, кто на автобус пришёл или в магазин, или проходил мимо.

– Ну как, Митёк, охота?

– Самая лучшая охота, – ухмылялся Митёк, – когда ей охота, и тебе охота.

Слушали, ржали, но не отступали:

– Нет-нет, ты нам зубы не заговаривай. Что у тебя там в рюкзаке-то?

– А у меня там, как у участкового милиционера в кобуре, – Митька оголял зубы в улыбке, – четвертинка молока и кусок хлеба.

– Врёшь всё, – смеялись люди.

– А вот и не вру, – Митька начинал стаскивать рюкзак, распахивал его широко, как будто нечаянно из него выскакивали топорщащиеся заячьи уши, а любопытные крякали:

– Ой, молодец, Митька! Большой хоть заяц-то?

– Какой есть – на базар не несть, – лыбился Митька и вправду извлекал из рюкзака четвертинку с молоком.

Но мужики, уже заворожённые Митькиной охотничьей удачей, цокали языками, и чаще всего находился такой, кто для «охотника» не жалел угощения. Митька крякал от удовольствия, спешно убирал четвертинку в рюкзак и закуривал, блаженно, говорил, растягивая слова:

– За ним, чертякой, километров двадцать пришлось топать. Почти от дома след взял и по оврагу до самых озимых шустрил. А у него четыре ноги, а у меня две – попробуй настигни. Еле догнал.

Находился ещё один сердобольный, и второй стопарь добавляет разговорчивости Митьке. Но он моментально умолкал, если находился какой-нибудь любитель зайчатины, предлагавший:

– А что, Митёк, может быть, зажарим твою добычу, а?

– Да вы что, ребята? – Митька начинал морщиться, вздыхать. – У меня ведь мать дома. Болеет, старая, только зайчатину и ждёт. Одним этим питается. Чем и жива. Ну, я пошёл…

И он вставал решительно, вскидывал за плечи рюкзак, начинал шмыгать валенками по снегу. А любопытные ещё долго восхищались вслух: «Вот тебе и Митёк! Почти каждый день зайцев таскает. Это надо же!».

Митькина «охота» кончилась самым неожиданным образом. После Нового года, когда в школе начались каникулы, и школьная мелкота высыпала на улицы, кто на лыжах, кто на коньках, а кто просто около магазина игру затевал, прогорел Митька с позором. Он в очередной раз показывал уши от своей добычи, как вдруг находившийся в толпе семиклассник Женька Пискунов взвизгнул:

– Да это же наш школьный муляж! Юрка, Юрка, – крикнул он своему сокласснику Юрке Шуваеву, – гляди, гляди…

А Юрка кошкой кинулся к рюкзаку, за уши вытащил добычу – и толпа грохнула. Митькин «трофей» и в самом деле оказался муляжом, из которого торчала вата. Кто-то навалился на Митьку, прижал его к снегу. Отлетела шапка, соломенные нестриженные Митькины волосы разметались по снегу, глаза сверкали злостью.

– Руками не трогайте, – закричал Митька. – Рукам волю не давайте…