зелёной головкой приторочен. Матери дичь передал, на кровать прилёг – как-никак за ним, селезнем, пришлось на середину реки плыть, а в разлив на лодке не так просто это сделать, вся спина в мыле.

Мать на кухне с добычей занимается, перо ощипывает и вдруг кричит:

– Женька, селезень-то наш!

Я с койки вскочил, говорю:

– Не может быть! Он над водой поднялся, я его – и сразил…

А мать мне метку свою на ноге показывает, там ножницами плёночка надрезана.

– Вот такое хобби получилось. Я потом дружку своему говорю: «Уж ты, Вася, один на охоту ходи, как- нибудь без меня дичь добывай». С меня хватит позора на всю жизнь.

Наверное, немногие помнят, что когда-то был на Украине свинарь Ярослав Чиж. По его почину появилось много последователей.

И в этом селе такой человек появился, Николай Якорев. Полгода он работал старательно, свиньи в его группе росли хорошо, слава его в районе крепла. Видимо, это и сгубило парня. Зазнался, начал выпивать, а вскоре и совсем пришлось с работы проводить. Односельчане, показывая на него пальцем, говорили:

– Чижа, из него не получилось! Так – получиж, не более…

Колхозный бригадир, выпивоха и большой бездельник, любит поучать своих земляков. Причём, так мастерски «читает нотации», что невольно подумаешь: «Вот человек, у которого надо учиться жить». Но сельчан не обманешь.

При мне «воспитывал» бригадир молодого парня. Тот, широкоплечий, рыжий, лицо с ря?бинками, сидел, нагнувшись, теребил в руках шапку. Видимо, такое смирение добавляло красноречия бригадиру, и тот всё больше распалялся, обвинял его в несуществующих грехах.

Наконец, парень не выдержал, поднялся, шмякнул шапкой об пол, проговорил, обращаясь к бригадиру:

– Это, Иван Трофимович, только слава на волка, а кобели дерут – только шерсть трещит…

Сказал – и точно акценты все расставил, бригадир зарделся, как девушка на выданьи, язык у него точно к нёбу присох. Хороший урок демагогу был дан.

Жена председателя колхоза уже много лет нигде не работает, но на каждом собрании сидит в первом ряду, живо всем интересуется, волнуется, переживает. Конечно, главное для неё – а вдруг муж, восседающий в президиуме, на кого-нибудь посмотрит, внимание окажет. Ревнует она мужа буквально к каждой женщине.

Идёт обсуждение положения дел на ферме. И надо обсуждать – обстановка там плохая, коровы недокармливаются, а поэтому и надоев нет, начальство мучается. А главная причина – никчёмный заведующий, часто заглядывающий в рюмку, не умеющий по-настоящему организовать дело, людей.

– Верно говорят: без хозяина – товар сирота, – выступает Дина Егорова, – а у нашего начальника то Савва, то Варвара. Гнать его надо, товарищ председатель, что у нас, других людей нет? Любую женщину поставьте – будет больше порядка.

– Есть такая женщина! – басит из президиума председатель.

И тут не выдерживает жена. Тихо, как-то по-домашнему, с тревогой в голосе, спрашивает:

– Вася, кто?

Председатель смущается, рукой отмахивается от вопроса, но собрание хохочет, и Дина Егорова заливается вовсю. И только жена председателя ничего не понимает, беспокойно оглядывает хохочущий зал, точно ища поддержки.

Ещё долго после войны лошадь была самой заглавной силой в крестьянском быту. И, естественно, о ней, родной сивке-бурке, деревенской кормилице, и судачили мужики в деревне, и принимались решения на самом высоком партийном «уровне». Каждую весну шли проверки, как готово к севу «тягло» (так на официальном языке именовались лошади).

И вот идёт пленум райкома партии. Первый секретарь громыхает с трибуны:

– Как же не возмущаться, дорогие товарищи! Вы посмотрите, что у нас происходит. В колхозах имени Будёного и имени Ворошилова тягло чесоткой заразили и эту чесотку соседям в колхоз имени Крупской передали. Вредительство, да и только.

Вскакивает председатель сельского совета того села, где расположены колхозы имени легендарных маршалов, начинает оправдываться:

– Василий Аристархович, Василий Аристархович! Не так дело было! Это не Ворошилов с Будённым Крупскую, а Крупская Ворошилова с Будённым чесоткой заразила.

Зал, как пустая бочка, взрывается резким, похожим на треск, хохотом, и только председатель недоумённо водит глазами: чего это он ляпнул такое, что люди трясутся от смеха?

– Молчи, дурак, – сквозь зубы шепчет секретарь. Он и сам, видимо, испуган такими речами.

Но этим и закончилось. А могли бы и посадить «за инфекцию» вождей чесоткой.

О «романе» Симки Большакова с Дуськой Пекарихой уже давно говорила вся деревня. Возвращаясь с поля, Симка в глубокой балке останавливал трактор, ждал темноты, а потом крадучись подходил к окну зазнобы, тихо стучал в стекло. Дуська, хоть и упитанная, дородная, молнией бросалась к двери, впускала дружка.

Домой Симка возвращался часа через два-три, и жена Тонька начинала извечный разговор:

– Опять, стахановец, на работе мылишься? Нет бы пораньше домой явиться, свинье закут отремонтировать, а он на общественном поле гогужит день и ночь, как игрушка.

Тонька, баба простоватая, обременённая нуждой и заботами о ребятишках, не замечала, как в тонкую ухмылку вытягивались губы у Симки, как он отворачивал лицо, и знай себе бубнила в чулане о хозяйской никчёмности Симки, о его пустом рвении на колхозной работе.

Однажды Симка дежурил в сельсовете (была такая повинность у мужиков – один раз в месяц дежурить у телефона – вдруг какое учреждение позвонит – у них даже одному так и приварили кличку «Мишка-«Алё-алё») и случайно наткнулся на бланки повесток. Были такие листочки, где писали, чтобы гражданин, скажем, Иванов, явился в военкомат, а при себе имел чашку, ложку и запас харчей на трое суток. Помнится, и Симка такую получал перед своей отправкой в армию, с той только разницей, что на ней сельсоветская печать красовалась.