Яша был одесский тип, веселый, с бендеровскими чертами, воровал из любви к искусству. Потом, отбывая наказание в колонии, он подбил на хищение начальника колонии. Но какое! Туда приезжали комиссии, и долгое время все имущество находили в наличии. А знаете, что было украдено? Пожарная вышка. Они ее разобрали по досточкам, продали и деньги вместе пропили. Расчет Яши был психологически точен: проверяющие не отличали пожарную вышку от сторожевых.
— Несколько месяцев я возглавлял следствие по отделу капитального строительства (ОКС) Алма-Атинского облисполкома.
Выяснилось, что начальник ОКСа подарил на новоселье зампредисполкома, своему куратору, мебельный гарнитур. Что же, в принципе имеет право — тогда не было конструкции «общего благоприятствования по службе». К тому же слой номенклатуры был выведен из-под карающей десницы закона: они никогда не привлекались, не осуждались.
Но фокус был в том, что начальник ОКСа утратил осторожность. В его ведомство пришло четыре гарнитура из Румынии для дома отдыха, и один из них прямиком отправился на квартиру замглавы исполкома. Приняв дело, я обнаружил этот гарнитур с сомнительной родословной. Направил на квартиру зампредисполкома оперативника под видом сантехника, который срисовал номер с задней стенки мебели. Подозрения подтвердились. Прихожу к начальнику, говорю: «Гарнитур является вещдоком, я должен его вывезти из квартиры». Шефа чуть инфаркт не хватил!
Вскоре меня вызывают к начальству, говорят, мол, Генри Маркович, передайте материалы другому следователю, а сами отправляйтесь расследовать новое дело, чрезвычайной важности: в Форте-Шевченко привлекается к ответственности Герой Соцтруда, председатель рыболовецкого совхоза. Лишь вы, мол, можете справиться.
Делать нечего, еду в Форт-Шевченко, где действительно было удивительное дело, которое расследовалось полтора года. В совхоз приезжали несколько следователей из облцентра, при этом расследовали совершенно разные эпизоды: первый — хищение водки из магазина, второй — исчезновение мяса и рыбы, третий — пропажу дров. Все документы — на казахском языке, участковый мне переводил. Я, проклиная все, за месяц отсек два последних эпизода, вернувшись к четырем ящикам водки и предъявив обвинение директрисе сельпо. Дело в том, что после обнаружения ревизорами пропажи водки из магазина эта дама, чтобы отвлечь внимание от своих махинаций, стала писать телеги во все инстанции на председателя совхоза: по мясу, по рыбе, по дровам. Она вошла в такой раж, что чувствовала себя не обвиняемой, а обличителем, пламенным борцом за правду и искренне удивилась, когда я предъявил ей обвинение.
Когда я вернулся в Алма-Ату, результаты расследования по ОКСу уже были переданы в суд. Эпизод с гарнитуром не вошел в обвинение, мебель так и осталась стоять в квартире зампредисполкома. «Что я мог поделать? — говорил мне мой сменщик. — Ты уедешь, а у меня тут семья, дети...» Если мне, холостому и любимцу министра, не могли дать никакого противозаконного указания, то ему — вполне.
— Наука тянула, да и «прыгучесть» падала. К тому же министр скоро должен был вернуться в Москву, и все мои недоброжелатели, на которых я поплевывал, наверняка бы вовсю развернулись. К тому же я почувствовал, что если сейчас не уеду, то не уеду никогда. Так что принял, как говорится, волевое решение. В 1963 году как раз был создан Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности. Позже его переименовали в НИИ проблем укрепления законности и правопорядка.
Так вот, создали большой институт, поскольку в программе партии было записано, что к 1980 году мы должны покончить с преступностью: в обществе, строящем коммунизм, ее быть не должно.
Я был единственным очным аспирантом профессора, заслуженного деятеля науки Ильи Давыдовича Перлова. И просто заболел темой оценки доказательств по внутреннему убеждению. Защитил на эту тему диссертацию, опубликовал монографию. С введением суда присяжных она стала чуть ли не канонической.
Тринадцать лет я оставался в науке, занялся криминологией и социологией уголовного права. Потом возник идейный конфликт с новой дирекцией, дальше — как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем я побежал». Точнее, побежали мы вместе, но в разные стороны: не уцелела и дирекция.
Я ушел в Институт усовершенствования работников юстиции. Директор института, мой приятель Лева Халдеев, специально для меня открыл лабораторию. Я там проработал три счастливых года, по-прежнему много преподавал, провел интересные исследования. В концепции судебной реформы 1991 года на них есть ссылки. Тем не менее почувствовал, что стал немножко закисать, и в 47 лет ушел в адвокатуру.
В 1985 году намечался «погром» московской адвокатуры. Эта расправа получила название «каратаевщина» по имени следователя Владимира Каратаева, руководившего специально созданной следственной группой.
— Была широкая антикоррупционная кампания плюс классовая ненависть. Все это легло на благодатную почву неприязненного отношения государства к адвокатуре. Ведь у немалого числа адвокатов было все, что тогда было можно иметь: кооперативные квартиры, дачи, машины. При этом существовала жесткая уравнительная тарифная сетка: и мэтр, работавший не покладая рук по сложному объемному делу, и вчерашний стажер, курировавший в этом деле единственный эпизод, получали по 15 рублей в сутки.
Конечно, все знали, что уравнительная директива нарушалась и адвокаты в больших делах получали деньги помимо кассы. На гребне антикоррупционной кампании были изъяты карточки около пятидесяти ведущих адвокатов Москвы, получавших деньги не по инструкции Минюста, сфабриковано несколько дел.
