в жизни, ему пришлось узнать театральную работу изнутри. Это был адский труд, и он теперь в этом убедился. Ретт с удовольствием наблюдал за дочерью и все загадывал: надолго ли ее хватит с такой работой. Но время шло, а энтузиазм Кэт не только не уменьшался, а наоборот, даже возрастал. Вот это его и удивляло. Он не предполагал в ней такой самоотдачи. А впрочем, он очень уважал свою дочь, он всегда привык относиться с уважением к людям одержимым, ярким, чем-то необычным. Его дочь была именно такой.
«Билл—дурачок. Он не оценил ее. – Ретта раздражал этот человек. – Закопался в своих идиотских правилах: ни шагу в сторону, – Ретт посмотрел на осунувшееся лицо Кэтти, на котором пылали яркие изумрудные глаза, – а, может быть, наоборот, оценил и боится, что будет смотреться рядом с ней серой посредственностью».
– Не могу понять, почему от него ничего нет, – Кэт как будто прочитала мысли отца, не называя имени мужа, все было и так понятно. – Может быть, с ним что-то случилось. Почему он не подумает, что и с нами может что-нибудь произойти, а он не будет даже знать? Не понимаю. Это же нелепо. Ты мне скажи, папа, мужчины все такие жестокие?
– Совсем нет, но все со своими причудами, – засмеялся Ретт, – впрочем, как и женщины. Ты не находишь?
– Наверное, – у Кэт не было настроения рассуждать о чем-то, кроме дома и пьесы. Но часто бывало и так, что заботы о пьесе отвлекали ее от мыслей о доме. Приближался день премьеры, а переделки, казалось, никогда не закончатся.
– Пьеса никогда не будет готова, – Кэт была утомлена и похудела, но глаза ее горели удивительно живым огнем.
Ей нравилось, чем она занималась, и этого нельзя было скрыть. Ретт умел ее успокоить и взбодрить, когда у нее опускались руки, и она высказывала ему свои сомнения.
– Все будет хорошо, Кэт. Все проходят через это. Вот увидишь. – Но Кэт уже отказывалась верить ему, чем ближе подходил самый главный день. В конце концов, менять в пьесе было уже нечего. Были даны три пробных спектакля в Нью-Хайвоне и два в Бостоне. После этого Кэт сделала еще десяток поправок, после которых они согласились с директором, что все, что можно сделать, сделано. Оставалось пережить еще одну ночь и дождаться вечера, когда должна состояться премьера. Когда Ретт утром спустился в гостиную, Кэт была уже на ногах. Она встала в 6-15.
– Почему ты не спишь? – встревожился Ретт. – Что-нибудь с Филиппом?
Кэт усмехнулась.
– Нет, с моими нервами.
– А вот это ни к чему. Сегодня твой праздник. Предоставляешь, зал бушует от восторга, кричит: «Автора! Автора на сцену!», а вместо автора появляется черная свечка с испуганными глазами. Не солидно.
– Ой, папа, и ты о солидности, как Билл, – рассмеялась Кэт.
– К черту Билла, – загремел Ретт, – на сегодня мы забыли его и до вечера веселимся, отдыхаем, гуляем – кому, что нравится. Идет? – Когда Кэтти, правда не сразу, кивнула, Ретт развил свою мысль дальше.
– Сделаем так. Мы с Бартом забираем Филиппа и идем туда, куда он нам прикажет. А тебе вовсе не обязательно все это время проводить с нами. Мне, конечно, льстит, думаю, и Барту тоже, что ты предпочитаешь нашу компанию другим, но… все-таки, послушай меня, молодые должны проводить время с молодыми. Когда Джейсон зайдет, отправляйся с ним куда-нибудь…
Но Кэт даже не дослушала его: только не Джейсон. Неужели отец забыл, что он театральный критик и сегодня будет писать об этой премьере.
В этот день и вечер Джейсон становился для нее врагом, критиком, обозревателем. Кэт не хотела проводить с ним этот день, ожидая, что вечером он разгромит пьесу. Она была уверена, что именно так и будет.
– Позволь мне остаться дома. Мне так лучше.
– Ну, завтра все будет закончено.
Кэт бесцельно уставилась в пустоту.
– Может быть, и с пьесой все будет закончено.
– Не говори так, глупая. Все будет прекрасно. – Но Кэт не верила отцу. Она нервно измеряла комнату шагами, ворчала на Филиппа, пока Ретт не увел его. И в 7-15 была уже в театре. Больше часа оставалось до начала спектакля, но Кэт не могла находиться в каком-то другом месте. Она постояла у входа в театр, вошла внутрь, села в зале, поднялась, зашла за кулисы, снова вышла на улицу, прошлась по аллее, снова зашла на сцену, спустилась в зал, прошла между рядами. Наконец, Кэт решила погулять, пока театр не заполнится зрителями, потом вернуться и тихо сесть в последнем ряду, никем не замеченной, чтобы потом так же не замеченной покинуть театр, если пьеса провалится.
Вечером Ретт оставил Филиппа на попечение няни и поехал в театр. Зал был полон, здесь, как всегда, собрались театральные завсегдатаи, пришли и те, кто в театрах бывает не часто, а если и бывают, то только на премьерах, много было и весьма респектабельной публики. Некоторые раскланивались с Реттом и провожали его любопытными взглядами. Ретт знал, что они будут сегодня особенно строгими ценителями – слишком известна была фамилия автора, а Кэт для афиши дала свою девичью фамилию, и сейчас там крупными буквами было написано – Кэт Батлер. О фамилии режиссера и говорить не приходилось. Бо Уилкс, кто же его не знал в театральном мире, и не только в театральном.
Барт собирался приехать прямо к началу спектакля, и Ретт в одиночестве бродил по коридорам, раскланиваясь, пожимая руки, обмениваясь парой-другой слов, и с нетерпением ждал начала. Ему и самому не терпелось узнать, что же такое сотворила его дочь. Еще дома, собираясь в театр, он неожиданно почувствовал, что волнение Кэт передалось и ему.
«Стареем, мистер Батлер, теряем форму», – подшучивал он, но ни издевки над собой, ни насмешки, его привычные приемы, которыми он обычно приводил себя в форму, на этот раз не срабатывали.
Ретт хотел увидеть Джейсона, но не нашел его. Близилось начало, и Ретт вошел в переполненный зал. Кэт нигде не было видно, и он собрался уже повернуться и пойти в свою ложу, как почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Ретт поднял глаза и сразу же увидел Скарлетт. Она сидела в ложе напротив
