Теперь инициатива на ее стороне…

Ничего, ничего, пусть помучается… Ей, Скарлетт, приходилось вынести еще и не то…

Ретт подошел к Скарлетт, держа в руке изодранную гравюру.

– Скарлетт…

Она обернулась и, едва сдерживая в себе улыбку, произнесла:

– Что-то случилось?..

Весь ее вид говорил: «Ну, что ты теперь на это скажешь?..»

Ретт выглядел совершенно убитым – Скарлетт почему-то пришло на ум не столь уж неожиданное сравнение: точно так, как теперь выглядит мистер Батлер, выглядели те жители Атланты, получившие известие, что их родные и близкие погибли при Геттесберге…

– Мой Дюрер…

Скарлетт выразила на своем лице совершенно искреннее удивление.

– Что?..

Ретт повторил упавшим голосом:

– Мой Дюрер…

– Что – твой Дюрер?..

Он уселся напротив своей жены и бессильно опустил голову.

– Вот… – С этими словами Батлер протянул своей жене то, что осталось от гравюры.

Скарлетт, молча взяв из рук мужа искромсанный ею же листок бумаги, повертела его в руках и протянула обратно Ретту.

– Ну, и что…

Он с трудом выдавил из себя:

– У кого поднялась рука…

Скарлетт с трудом подавила в себе жестокую, мстительную улыбку.

– Думаю, что тут надо говорить не о руке… Во всяком случае – не о человеческой…

Ретт будто бы не расслышал этой реплики своей жены – он выглядел совершенно убитым.

– Ведь за эту гравюру я отдал триста долларов, – пробормотал он. – Да что там триста долларов: помню, когда я принес ее домой и положил на стол… Я радовался, как ребенок. Я смотрел на этих танцующих крестьян, и думал: вот, теперь всех этих людей давно уже нет в живых… Их кости давно уже рассыпались в прах, также, как и кости великого Дюрера… А я, сидя за своим письменным столом, могу смотреть на них, представлять, что они живы… Я так любил эту гравюру… И не только потому, что отдал за нее такие большие деньги, а просто… как красивую вещь, которая дает радость.

Скарлетт в этот момент подумала: «А ты и есть самый настоящий ребенок… Тоже мне, седовласый старик, почтенный джентльмен, отец и дедушка… Сейчас вот действительно расплачешься – порвали новую игрушку, которой еще не успел вдоволь натешиться… Боже, видели бы его теперь Кэт или Бо…»

Ретт отрешенно смотрел на остатки своей любимой гравюры.

– Как я радовался…

Скарлетт перебила его:

– Ретт, ты ведь сам как-то рассказывал мне о том, что для тебя куда ценнее живой зверек, этот самый горностай, чем какая-то картинка… Не-о-ду-шев-лен-на-я, – произнесла она по слогам, точно также, как несколько недель назад это сделал Ретт. – Что картинка?.. Всего-то навсего прямоугольный кусок не очень хорошей бумаги, на котором изображены какие-то давно умершие, неизвестные нам люди… – голос Скарлетт звучал как-то вызывающе, что не было на нее похоже. – А вот горностай… Это же живое, одушевленное существо, за которым так интересно наблюдать… Ретт поднял на нее глаза:

– Ты действительно так думаешь?.. Скарлетт вновь улыбнулась.

– Нет…

Недоверчиво посмотрев на свою супругу, он поинтересовался:

– Откуда же у тебя такие мысли?.. Неужели…

Наверное, он, забыв свой недавний разговор со Скарлетт, хотел спросить: «Неужели ты сама способна дойти до подобного?..», но в последний момент почему-то промолчал…

– Но разве не ты сам мне об этом говорил?.. Помнишь, ты еще сказал, что будь, мол, в нашем доме твоя любимая картина, знаменитая «Дама с горностаем» Леонардо, и, мол, случись в нашем доме пожар…

Ретт тихо произнес:

– Да, говорил…

А Скарлетт продолжала, воодушевляясь все больше и больше:

– Да, помнится мне, ты еще сказал, что ты бы бросился спасать не этот бесполезный во всех отношениях прямоугольный лоскут холста, не «Даму с горнастаем», а горностая… Ты даже не вспомнил о даме…

Говоря о «даме», Скарлетт, конечно же, имела в виду саму себя.