оказывать врачебную помощь раненой в кровати женщине, у которой частицы пера проникли глубоко в её раны, так что едва ли можно было их достать. Но бывают мгновения, когда смертельная усталость побеждает страх. Точно так же фронтовики спят, наверное, в своих окопах.

Я встала в 7 часов, день начинался с дрожащих стен. Теперь битва бушует рядом. Никакой воды больше, никакого газа. Я выждала спокойную минуту и пробралась на 4-й этаж по лестнице в мою мансардную квартиру. Как животное, пробирающееся в свою окружённую пещеру, я пробиралась в комнаты, всегда готовая к поспешному отходу. Схватила небольшое количество постельных принадлежностей и моющего хлама и убежала вместе с этим вниз, на первый этаж, к вдове. Мы хорошо уживаемся друг с другом. Мы быстро учимся в такие дни.

С ведром в каждой руке я пропутешествовала по цветущей территории садовых домиков к водоколонке. Солнце сияло так жарко. Длинная очередь перед колонкой, каждый нажимал насос для себя; они передвигаются очень медлительно. Назад - час с четвертью на дорогу с проливающимися вёдрами.

«Мы - все красивые ломовые ослицы» (это Ницше, по-моему). Тут всё ещё свалка из-за бесплатного масла. У Мейера бесконечная, тёмная очередь, которая состоит исключительно из мужчин; там продаётся водка, на талон – пол литра, все наличествующие сорта.

Я иду ещё раз за водой. На обратном пути внезапно бомбоштурмовой налёт. Из лужайки перед кинотеатром - выросла колонна из дыма и пыли. Двое мужчины передо мной бросились плашмя в сточную канаву. Женщины побежали вниз по лестнице. Я сбежала вниз, в абсолютно чужой подвал, у которого нет и следа освещения. Я взяла с собой полные вёдра, иначе их украдут по одному. Там внизу - испуганная зловещая кучка. Женский голос охает: «Мой Бог, мой Бог...». И снова тишина.

Была ли это молитва? Я вспоминаю, как 2 года назад я была в самом жалком из всех жалких подвалов, в верной могиле, под двухэтажным деревенским домом. Место на дороге к Рурской области. Свеча горела во мраке, там были женщины (мужчины - едва ли) и молились по чёткам, болезненным голосом; я по-прежнему слышу их, однообразно, перебирая чётки: «... для нас был бичом..». И снова «Отче наш», «Славься, дева», монотонно, приглушено, болеутоляюще, что-то похожее, пожалуй, на «Om mani padme hum» или тибетские молитвенные жернова. Слышался шум моторов, был бомбоштурмовой налёт, огонь свечей дрожал. И снова: «... для нас тяжёлый крест принесённый».

Тогда я поняла, как молитва накладывала защитный слой на возбуждённые нравы, как она приносила пользу, как она помогала. С тех пор я никогда больше не видела молений в подвале. Здесь, в Берлине, в этих смешанных пятиэтажных многоквартирных домах, едва ли найдётся знающий хотя бы «Отче наш». Но, наверное, здесь тоже молитвы шепчут, вероятно, чаще, чем это кажется. И это обычно «мой Бог, мой Бог» с оханьями. Всё же охающая вряд ли осознаёт, что она произносит, она возвращается к пустым формулам, она их использует механически и без смысла.

У меня никогда не бывает необходимости «научиться молиться». Звучит так же смешно, как «необходимость научиться нищенству».

Молитва, от страха и необходимости, вымогаемая из уст тех, которые не знали в хорошие дни ничего о молитвах - это жалкое попрошайничество.

Пословица «счастье учит молиться» бессмысленна. Такая благодарственная молитва должна была бы свободно подниматься, как благоухающий ладан. Но это спекуляции. На нашем языке считается правильным говорить 'читают' молитву, а братья 'просят'. Были когда-то времена, когда нищий принадлежал церковной двери как щеколда; так как он был, так сказать, законный и от милостей Бога, как король, не смотря на то, что у короля был совсем противоположный полюс на Земле. Он мог исполнять жертвенную функцию Бога.

Когда я вернулась назад, вдова послала меня в мясную очередь. Там большая ругань. Кажется, что опять останавливается поставка колбасы и мяса. Это бесит женщин в настоящий момент больше, чем вся эта война. В этом наша сила. Всегда у нас у женщин самое необходимое в голове. Всегда мы радуемся, когда мы можем убежать от размышлений о будущем в настоящее. Колбаса стоит в настоящее время на первом месте в этих мозгах, и переставляется им в перспективе важнее, чем будущее.

В подвале снова, около 18 часов. Наверху больше лежать спокойно нельзя, страшно, так как прямые попадания уже совсем близко, и толстые известковые глыбы падают на моё шерстяное одеяло. Дремала внизу, до тех пор, пока от пекаря не прибыла Хенни и сообщила, что было одно прямое попадание в магазин парфюмерно-галантерейных и аптекарских товаров рядом с кинотеатром. Владелец умер мгновенно. Осколком или ударной волной, или от разрыва сердца, сразу нельзя определить. Хенни говорит, что крови не было. Встаёт дама в чёрном и произносит аристократически заострённым ртом: «Ну вот, пожалуйста – почему же мужчины так испортились?»

Заметно также, как мы опустились и в отношении языка. Слово «фигня» легко скользит с языка. Произносят это с успокоением, как будто бы так можно извергнуть внутренний мусор вместе с этим словом. Повсюду угрожающее ухудшение также и в отношении самого языка.

Я пишу дрожащими пальцами. Мы всё ещё дышим известковой пылью. 30 минут назад прямое попадание было в четвёртый этаж. Я посетила галопом мою мансардную квартиру. Свинарник из известковых глыб, осколков и кусков стекла. Здравствуй, ты мой короткий, почти домашний очаг, теперь нежилой.

Я подбираю всё, что можно - горшок, полотенца, перевязочную марлю – то, что может пригодиться. Моё горло высушено, глотка горит ещё и от известковой пыли. Пить здесь у меня ничего нет, всё внизу. При этом бесчисленные литры воды наверх наношены были совсем недавно.

Хочу коротко рассказать, что произошло, и почему не писала. Это началось с того, что вчера вечером около 19 часов кто-то заглянул к нам в подвал и сообщил, что там, в угловом магазине, выдают муку для пудинга. Я - туда. Внезапно - русские бомбы. Сначала очередь остановилась, прячась на соседнем земельном участке в обломках, как будто среди стенных остатков можно было спрятаться. В направлении Берлинской улицы виднелись дым и огни. Потом - новая бомбоштурмовая атака, уже ближе. Я бросила муку для пудинга и побежала по проезжей части к подвалу назад. Треск, брызги обломком. Наконец в подвале, пусть даже и без муки для пудинга. Консьержка горевала, так как её дочь осталась там, не осмелившись пробежать при обстреле по улице.

Через полчаса она прибыла, без муки для пудинга. Была, как она говорит, бешеная как свинья. Смогла протолкаться в подвал углового магазина, незадолго до того, как попадание случилось перед самым домом. Один из них, подросток мальчик, получил осколок в череп. Теперь она показывает нам, как что-то розовое пробивалось из виска. Завтра распределение муки для пудинга должно продолжиться. Её должно быть ещё достаточно в этом магазине.

Около 21 часа община из подвала пошла спать. Теперь вдова обставила для меня что-то вроде кровати, в вестибюле, так как внутри места больше не было, однако мягко и тепло. Я заснула и проснулась от бомб. Что-то мокрое на моей свисающей руке. Это - Фоксель, терьер нашего отсутствующего владельца дома. Фоксель - миловидный парень, не имеющий страха. Мы одни в вестибюле.

Рано утром иду к насосу. Я прочитала снаружи впервые за много дней что-то вновь напечатанное, и даже свежее. Газета с названием «Бронированный Медведь». Кто-то клеил их у пекарни на витрине. Там - сообщение вермахта от вторника, то есть 2-хдневной давности. Враг продвигается вперёд, немецкие части на подходе. Кроме того, сообщается, что Адольф и Геббельс в Берлине и там останутся. На вокзале, как сообщает глубоко удовлетворённый репортёр, солдат - дезертир висит на всеобщее обозрение.

Завтрак в подвале. Каждый имитирует, так хорошо как может, семейную жизнь. На чемоданах, ящиках и стульях декорирована с помощью бумажных салфеток и крышечек уютная утренняя готовка. В кофейнике греют воду на дровах или спиртовке. Видны масленицы, сахарницы, стаканы для джема, серебряные ложки. Всё это существует. Вдова колдовала на своей кухне на огне из щепок от ящиков из-под шампанского над кофе. Вокруг беспокойный воздух и перебранка. Народ подвала действует друг другу на нервы.

Незадолго до 10 часов что-то упало на крышу дома. Беспорядочные удары, крик. Бледная как снег, прибыла консьержка, цеплялась за стену. За матерью следовала восемнадцатилетняя Штинхен. Клочья