Принесла утром мои 6 дневных булочек. Они влажны и темны, этого раньше не было. Покупать хлеб, я больше не решаюсь, чтобы не съесть до следующего дня.

Сегодня было вторжение в подвал моего бывшего подателя хлеба. Венгр, инженер и я смошенничали и тайком пробрались в дом. Мы уже взломали ящик, который стоял неприкосновенным в чулане, когда наверху на лестнице в подвал жена нашего бывшего доверенного лица показалась, которая проживает все еще здесь. Я, заикаясь, объяснила, что мы тут делами и документами, которые лежат еще здесь. Оба мужчины совсем съежились за ящиком. Мы разбивали рамы картин, вырывали картины - фотографии с подписью молодых кавалеров рыцарского креста - и складывали стекло. Мы принесли упаковочную бумагу. Незаметно мы могли убежать через задний вход. Мне ничего не будет, если на вторжение кто-то прибудет. У меня есть камера и аксессуары, за которыми по требованию хозяина я должна следить. Что такое напротив несколько стекол? Мы закончили с нашим грабежом, как быстро мы смогли. Каждый тащил тяжелую стопку стекол в мою квартиру, где оба мужчины оставили наши ценные фирменные велосипеды. Я получила 4 стекла в виде награды, что бы застеклить окно моей мансардной квартиры, если бы я имел замазку.

Я посматривала вечером довольно произвольно собранную библиотеку владельца квартиры. Наткнулась на том драм Эсхила, и обнаруживал там жалобу перса. С ее криками боли побежденных она подходила хорошо нашему поражению - и вовсе не подходила, тем не менее. Наша немецкая беда имеет привкус отвращения, болезни и безумия, не сравнивается ни с чем историческим. Только что репортаж о концлагере снова был по радио. Самое ужасное - это при всем при том - это порядок и экономия: все же, Эсхил не знал про миллионы человек в виде удобрение, начинки для матрасов, жидкого мыла.

Ничего больше значительного. И я ничего больше не запишу, время проходит. Была суббота около 5 часов пополудни, когда зазвонили снаружи. «Вдова», - я подумала. А это оказался Герд, в штатском платье, коричневого цвета, волосы еще светлее, чем обычно. Мы совсем ничего не говорили некоторое время, пристально смотрели друг на друга в сумрачной прихожей как 2 привидения.

- Ты откуда? Ты освобожден?

- Нет, я просочился. Но вначале дай мне войти.

Он дергал тележку за собой, на маленьких колесах нагруженную чемоданом и мешком.

Я была в лихорадке от радости. Нет, он не был на западном фронте. Их соединение бросили в последнюю минуту на восток. После боев, они ушли втроем и гнездились на покинутой вилле, где они нашли костюмы, ботинки, тюк табака и достаточно съестного. До тех пор пока там не стало горячо и смешанные местные органы власти из русских и поляков не начали зачистку. Втроем мужчины присоединились к группе эвакуируемых жителей Берлина, путешествовали автостопом с ними домой. Мой современный адрес Герда знал, так как он получил почтовую открытку с информацией о моем прибежище как последнее сообщение полевой почты. Конечно, он воображал, что новую квартира так же разрушена и её не найти. Он совсем удивился, что я осталась невредимая. Покачивая головой о моем явно голодном виде; он говорил, что у него есть необходимое. В мешке он принес безупречный картофель, а также куски окорока. Я отдала должное жаркому, а также пригласила вдову. Она знает Герда из моих рассказов, никогда прежде не видела его, при встрече она заключила его в чрезмерным объятием и утопила в потоке слов и скоро уже показала трюк с указательного и большими пальцами: «Украинку – вот так, тебя – вот так».

Я видела, что Герд был удивлен. От предложения к предложению он замерзал все больше, сказывалась усталость. Мы смотрели друг на друга и экономили слова. Плохо, что Герд ничего не принес покурить. Он вообразил, что у нас черный рынок цвел как когда-то.

Мне было жарко после необычно жирной еды, и я была озорной. Но ночью я все равно была холодна в руках Герда, радовалась, когда он оставил меня в покое. Видимо, я уже испорчена для мужчины.

Нерегулярные дни, беспокойные ночи. Всякие люди, которые эвакуировались с Гердом, приходили к нам. Поэтому между нами постоянные трения. Герд хотел, чтобы гости угощались. Я хотела сберечь картофель и шпик для нас обоих. Если я сидела безмолвно, то он ругался. Если я была бодрой, и угощала рассказами, что мы испытали в течение последних недель, то доходило позже еще до большей ссоры. Герд: «Вы стали бесстыдны как суки все друг с другом здесь в этом доме. Вы уже это не замечаете?» У него было отвращение на лице: «С вами страшно. Все потеряли все рамки».

Что я должна была отвечать? Я пряталась и хандрила. Я не могла плакать, все было так бессмысленно и глупо.

Герд, помнишь ли ты еще? Был вторник, в конце августа 1939, утром около 10, ты позвонил мне в офисе и попросил меня, чтобы я взяла отгул на остаток дня, непременно, чтобы прогуляться с тобой. Озадачено я спрашивала тебя после, почему да почему. Ты бормотал что-то о вынужденном отъезде и настаивал:

- Приходи, приходи, пожалуйста.

Так мы шли посреди улиц в рабочий день бранденбургским сосновым лесом. Было жарко. Вдыхали смолу. Мы бродили вокруг лесного озера и попадали в облака бабочек. Ты называл их по именам: голубянки и лимонницы, огненная птица, дневной павлиний глаз, хвост ласточки, и еще многие пестрый названий. Посреди дороги наслаждался большекрылый, с тихими трепетными крыльями большой мотылек, которого ты называл печальное пальто с желтыми и синими кромками. И когда мы отдыхали несколько позже на стволе, и ты играл так тихо с моими пальцами, там я спросила: «У тебя повестка в сумке?»

- Не в сумке, - ты сказал. Но ты получил ее тем же самым утром, и мы почувствовали, что это называется война. В отдаленной лесной гостинице мы переночевали. Через 3 дня ты исчез, и у нас была война. Мы пережили ее оба.

К счастью ли?

Я отдала тетради моего дневника Герду. (3 полных черновика). Герд посидел с ними немного, потом возвратил мне эти тетради, он не мог бы разобрать мои каракули и многие вставки с стенографическими знаками и сокращениями.

«Вот что это такое, например?», - спрашивал он и указывал на 'Schad'.

Я засмеялась: «Ну, это, естественно, осквернение». Он смотрел на меня, как если бы я была сумасшедшей, ничего больше не говорил.

Вчера он снова исчез. С приятелем он хочет пробраться, к родителям в Померанию. Хочет раздобыть пропитание. Я не знаю, возвратится ли он. Это плохо, но я чувствую себя свободнее, больше не могу выносить постоянную жажду алкоголя и табака.

Что иначе? Наши издательские планы застряли на месте. Мы ждем официальный ответ. Венгр показывает первые признаки усталости, говорит в последнее время о политическом кабаре, которое нужно основать непременно. Все же мы по прежнему усердны, создаем наши планы и действуем, как мы умеем, чтобы супротивиться общему параличу. Я убеждена, что и тут и там другие маленькие группы людей так же движутся; все же, в этом городе островов мы ничего не знаем друг о друге.

Политические изменения медленные. Московские возвратившиеся на родину эмигранты занимают ключевые позиции. В газетах читать нечего; большей частью я читаю обозрение и доску объявлений возле кино. Программа нашего нового муниципалитета особенная. Она, кажется, отодвигается от советской экономической системы, и называет себя демократической и, стараясь объединить воедино всех 'антифашистов'.

Уже одну неделю идет слух, что южные районы Берлина американцев, западный должны заниматься англичанами. Вдова, просвещенная благодаря господину Паули, полагает, что наш экономический взлет приблизится в этом случае. Я не знаю это; я боюсь, для нас не будет большой разницы, кто считает нас занятыми теперь, так как наши победители обняли друг друга на Эльбе так сердечно. Если мы ждём этого. Так легко ничто не может потрясти меня.

Иногда я удивляюсь тому, что я не сильно страдаю от спора с Гердом, который был, все же, не