песка, однако, можно есть. Маленький кусок шпика был сварен в супе, я его нагло взяла, потому что мне приходится много ходить пешком. Я быстро худею без мяса. Все юбки уже на мне висят.

Около 18 часов возвращаюсь домой. Улицы оживлены многими усталыми ползущими маленькими караванами. Откуда? Куда? Я не знаю. В основном группы двигались в направлении востока. Повозки шли друг за другом: скудные тачки, мешки, ящики, чемоданы нагруженные горой. Перетянутые веревкой, женщины и подростки. Почти всегда наверху на хламе тележки еще и человеческое существо: совсем маленькие дети или старики. Ужасно выглядят эти старики, будь то мужчина или женщина, между хламом. Бледные, разрушенные, уже наполовину мертвые, безучастные узелки костей. У кочевых народах, таких как лапландцы или индейцы, беспомощные старики должны были вешаться или прятаться в снегу, что бы умереть. Христианский запад несет их с собой, до тех пор, пока они еще дышат. У обочины дороги зароют многих. «Уважаемый возраст», - но не на тележке для бегства ему место. Я размышляла над социальным положением стариков, о ценности тех, кто долго жил. Когда-то старики были имущими и господствующими. В неимущей массе, к которой мы относимся сегодня почти все, возраст ничего не значит. Это не почтенно, а достойно сожаления. Все же, как раз это опасное положение, кажется, подстрекает стариков и разжигает их жизненный инстинкт. Дезертировавший солдат у нас в доме рассказывал вдове, что ему приходится запирать каждый кусок съедобного от его древней тещи. Она крадет, что может схватить, и тайком съесть; она съедает полностью рационы дочери и ее мужа, не раздумывая. Если говорят ей что-нибудь, то она причитает, что ее хотят уморить голодом, что, пожалуй, они ее убьют, чтобы наследовали ее квартиру. Таким образом, достойные матроны становятся животными, которые цепляются жадно за остаток их жизни.

Плохо спала, зубная боль. Все же я встала рано и пошла в Шарлоттенбург. Сегодня флаги опять подняты всюду. Союзники в аэропорту должны высадиться,

Английский, американский, французский. В их честь порхают забавные флажки, продукты воскресного усердия немецких женщин. Оттуда вместе едут русские грузовики и наши машины.

Я семеню и бегу рысью, как пешеходная машина. Все-таки я хожу примерно 20 км в день, при самом скудном питании. Работа доставляет удовольствие. Каждый день венгр придумывает кое-что новое. Где-то он услышал, что, прежде всего только для учебников бумага будет выделяться. Итак, он вводит в план издательства учебники. Он вписывает срочно в задачи современные немецкие буквари и русскую грамматику, поручал мне, чтобы я ломала себе голову в этом направлении. Иногда Ильза жертвовала чашку настоящего кофе. С 18 часов я шла в обратный путь на ногах. По дороге видела первые немецкие машины, автобус, который едет всего полчаса, встретился меня; однако безнадежно переполненный. Также я увидела немецких полицейских в новенькой форме; хилые малыши, которые стараются не бросаться в глаза.

Вернулась домой сильно вспотевшая с горящими ногами. На лестнице вдова выловила меня, с неожиданной вестью: Николай приходил, он спросил обо мне! Николай? Я некоторое время не могла понять кто это, пока я не вспоминал снова о нем, старшем лейтенанте и банковском инспекторе из прошедших времен; Николай, который хотел придти и не пришел. «Около 8 он хочет наведаться еще раз», - говорила вдова. «Он позвонит тебе в дверь. Ты рада?»

«Не знаю», - ответила я по-французски в память о его знания языка. Я действительно не знала, должна ли я радоваться. После того, как Николай растворился уже дважды в воздухе, его приход казалась мне очень невероятным. Да и время уже много прошло. И не вспомнить. И я так устала.

Едва я умылась и собралась спать, как прозвенел звонок. Николай, воистину. В полумраке прихожей мы обменялись французскими фразами. Когда я попросила его в комнату, и он увидел меня при свете, он был шокирован: «Что такое? Как Вы выглядите?» Он нашел меня похудевшей и жалкой, хотел понять, как в такое короткое время это возможно. Ну, много работы и бесконечные марши при большом голоде и небольшом количестве сухого хлеба и совсем без мяса. Странно, что эти изменение вовсе не замечены мной самой до сих пор. Да и некогда смотреться в зеркало долго. Но неужели все настолько плохо?

Мы сидели напротив друг друга за столом и курили. Я не могла подавить зевки при моей усталости, больше не находила слов, была настолько полусонной, что я вовсе не понимала, что Николай говорил. Иногда я взбадривала себя, давала себе команда быть милой с ним; он сам был очень приветлив, но чужд. Очевидно, он ожидал другого. Не это бледное привидение, в которое я превратилась, я просто больше не нравилась ему. Наконец, я поняла, что Николай прибыл и на этот раз только, чтобы прощаться, что он находится уже вне Берлина и приехал сегодня только на один день в Берлин, в последний раз, как он сказал. Так что не было никакой необходимости притворяться и быть приветливой с ним. При этом я ощущала все время тихое сожаление том, что все пошло с Николаем вот таким образом. У него очень хорошее лицо. При прощании, в прихожей, он сунул мне в руку кое-что, и шепнул по-французски: »По- дружески, ладно?« Это были денежные купюры, более 200 ДМ. И он ничего не получил, кроме нескольких наполовину сонных оборотов речи с моей стороны за это. Хорошо бы на эти деньги купить себе что-нибудь, у меня было продуктов только ужин на сегодня. Но в такие времена каждый придерживает то, что у него есть для себя. Черный рынок умирает.

Снова вечер, я возвратилась домой как пешеходная машина. Снаружи течет дождь. Внутри, о, радость, вода из водопровода течет теперь и в моей мансардной квартире. Наполнила ванну водой на будущее. Пока трудоки упражнения с тяжелыми ведрами.

Снова рабочий день. Я разъезжала с Венгром для найма производственных помещений. Вначале мы были в ратуше, где венгр покупал документы, штемпель и подписи, которые должны свидетельствовать о его планах и о его безупречности. Я видела там странные фигуры: юных танцовщиков; еврейку, которая рассказывала об операции носа; пожилого мужчину с огненно-красной бородой ассирийца, художника 'дегенеративных' картин. Они выползают из всех дыр; типы, каких мы не видели с давних пор.

Обсуждение с Ильзой и ее мужем после настоящего кофе в зернах: не поехать ли господину Р. в Москву? Там он будет иметь хорошее положение и хорошие деньги... Но Ильза защищается руками и ногами, если только он поедет один. Но он не хочет один. Он хочет по-прежнему дышать воздухом Запада, и надеется, что сможет участвовать в игре однажды снова, снова начнет старую мужскую игру вокруг денег и власти и больших машин.

Сегодня союзники ведут переговоры друг с другом. Радио выплевывает речи, прекрасные изречения, с которыми наши экс противники празднуют друг с другом. Я понимаю только, что мы не принимаемся сегодня в расчет. Я ничего не могу изменить в этом, я это должна проглотить; я хочу попытаться провести мой маленький корабль. Тяжелая работа, скудный хлеб – но, все же, старое солнце на небе. И, может быть, мое сердце еще опять заговорит. Все что у меня было в жизни, всегда было с лихвой!

Сегодня у пешеходной машины был один день отпуска. Рано утром я пошла за зеленью. К сожалению, так оказалось, что я опоздала. К счастью, я получила 2 тарелки сушеных овощей, названных 'проволочное заграждение', и пакет сухого картофеля. Я выдергала в палисадниках перед руинами сумку полную крапивы, собирала ее аристократическими, спасенными в багаже для противовоздушной обороны, дождевыми перчатками. С жадностью я проглотила зелень, выпила зеленый отвар, почувствовал себя посвежевшей. Вычислила, что у меня задержка более чем в 2 недели, и прошагала 7 домов, туда, где висит вывеска