от стыда; я пыталась представить себе эту картину, такую историю нарочно не придумаешь.

Вокруг нас весь день призывы: 'Давай, быстрее, работай, скорее! Женщина сюда, быстрее! У них всегда все срочно. Вероятно, они скоро убегут.

Проблемой для нас прачек является уборная. Мы используем ужасное место, едва ли прикрытое. В первый день мы пробовали ходить с водой для помывки. Но трубы закрыты. Плохо, что при этом русские подкарауливают нас. Мы делаем это теперь таким образом, мы ставим 2 человека охраны, если третья должна посещать место: охрана в каждом конце. Мы всегда берем с собой мыло и щетки, так как потом обязательно что-нибудь исчезает.

О полудне мы сидели на наших опрокинутых ящиках на солнце, ели жирный суп и дремали. Потом опять стирка. Сильно вспотевшие мы ушли около 19 часов домой. Снова мы смогли тайком улизнуть через маленькую боковую калитку.

Дома приятное белье, свежая одежда, тихий вечер. Я должна подумать. Мы подавлены. Мы ждем сердечного слово, с которым бы обратились к нам и нам и вернули назад к жизни. Наши сердца опустошены, умирают от голода, им не хватает того что католическая церковь называет «духовной пищей». Я, пожалуй, хотела бы, если получится, в следующее воскресенье посетить богослужение, хотела бы посмотреть, находят ли люди там пищу для душ. Наш брат, который не принадлежит к церкви, мучается во мраке в одиночестве. Будущее лежит свинцом на нас. Я противлюсь этому, пытаюсь смотреть на вещи шире. К чему? Зачем? Что надо мне? Так безнадежно в одиночестве.

Снова день стирки, долго и жарко. На этот раз прямо-таки шел град брюк и рубашек. Одна рубашка исчезала с веревки, по-видимому, особенно хорошая, собственность офицера. Никто, даже обокраденный, не приходил к мысли, что один из нас мог это сделать. Был только крик; заметно, что они воспринимали кражу как явление природы. Воровское лежит глубоко в них. С того времени как я там, там крали и обокрадывали, прежде всего: сумочки, портфели, пальто, перчатки, будильник, висевшие на сушке чулки. У меня тоже было дело в офисе в России, с 3 служащими, украли маленькие ножницы. Вор был один из 3 присутствующих - приветливых, учтивых служащих бюро. Я не решалась сказать и слова о краже, рылась в письменном столе, в то время как 3 непринужденно дальше работали в офисе. Кто бы это мог быть, я не знаю до сегодняшнего дня. Я знаю только, что обычному русскому таких ножниц было бы не купить. Ноги воровства растут из бедности, это приходит теперь и к нам. Но у русских - очень особенный, чистосердечный и естественный при этом вид. Так случилось, что поделать?

Весь день парни снова приставали с их ассортиментом: «Шпик, яйца, спать в дом». Один не отступал от меня, тайком показывал мне немецкую банкноту в двадцать марок, обещал еще вторые двадцать, если я разок быстро с ним там в этом в бараке... Он предлагал то же самое раньше уже маленькой Герти.

Сегодня русская мыла с нами, жена или подруга капитана, полногрудая блондинка. Она мыла художественные шелковые мужские сорочки и пела при этом немецкий шлягер, который у нее есть, пожалуй, на диске граммофона. Герти и моя другая сопрачка, обе присоединились с чистыми голосами. Русская улыбалась нам. Это создавало приветливую атмосферу.

Снаружи - прекрасная сухая погода, солнце и ветер. Надсмотрщики русские спали где-то на территории. Никто не приходил щипать нас и мять. Мы просто стирали. Как-то мы дошли до стихов. Оказалось, что маленькие Герти знает половину учебника для чтения наизусть. И довольно долго звучали прачечной Морике, Эйхендорф, Ленау и Гете. Герти, с опущенными ресницами: «Пройдут мгновения – и ты исчезнешь». И, вздыхала: «Когда-то придет это время». Другая прачка подергивала плечами. Она, будучи в два с половиной раза старше, чем маленькая Герти не задумывалась о смерти. Она постоянно повторяла: «Все образумится».

Усталая я вернулась домой около 20 часов. Там выявились, что больше дома нет. Наша случайная семья лопнула. Господин Паули сделал давно назревающий ультиматум вдове ввиду того что почти уже опустела корзинка с картофелем и потребовал, чтобы меня дольше здесь не было и что не стоит дальше проживать совместно. Ну, мои акции выглядят теперь низкими, с тех пор как Николай растворился в воздухе и пропал из поля зрения. Вдова томилась и мялась, когда она поймала меня в коридоре, чтобы сообщить эту печальную весть мне. С одной стороны, она любит меня. Плохие дни связали нас. С другой стороны, она знает господина Паули дольше, чем меня, определенно чувствует себя ему принадлежащей, связанной для будущего. Она не может рассердить его.

Я: «Слава Богу. Мне никакой кусок здесь больше не лезет в рот. Я радовался, что я питалась у русских всю прошлую неделю».

Конечно, я еще не знаю, на что я должна жить следующую неделю, если работа у русских закончится, то я буду сидеть наверху в мансардной квартире перед пустыми шкафами, потому что того распределения, которое мы должны получать, все еще нет. Я сносила вверх по лестнице мой маленький хлам, мои несколько ложек и лохмотьев; спала, однако, в последний раз в квартире вдовы, где я пишу теперь это. Сироте приходится скитаться. Самое горькое в жизни одинокой женщины состоит в том, что она мешает всем, всякий раз как она попадает в чужую семейную жизнь. Через некоторое время, кто-то не нравится ей, кому-то не нравится она, и, в конце концов, ее выталкивают ради дорогого мира семьи.

Теперь я плачу над этой страницей.

Последний день стирки. С завтрашнего дня мы свободны, мы все. Русские связали свои узелки, всюду было уездное настроение. Внутри под моющим котлом они развели собственноручно огонь; офицер хотел искупаться. Они мылись под открытым небом в ваннах, которые они поставили на стулья; мокрыми полотенцами они натирали себе широкие грудные клетки начисто. Сегодня я покорила очередное сердце: жестами и фразами на немецком мне дали понять, что «он» в меня влюблен и готов, все для меня, если я...

«Он» оказался большим, широким солдатом; с крестьянским лицом с чистыми синими глазами, но уже с седыми висками. Он смотрел на меня застенчиво, когда я осматривала его, подошел ко мне и взял у меня тяжелое ведро и отнес его для меня к мойной кадке. Новый образец! Замечательная идея, до которой еще никто не додумался. И еще большая неожиданность, он говорил по-немецки, совсем без русского акцента: «Завтра мы уходим, далеко прочь отсюда». Я поняла - фольксдойч. Он подтвердил это, да, он с Волги дома, немецкий язык, несколько устаревший, язык. Весь день он проходил вокруг меня, заботился по-отцовски обо мне, смотря на меня приветливыми маленькими глазами. Он не дерзкий, скорее нерешительный, крестьянин. Только настойчивый по-собачьи верный взгляд, в который он пытался вложить все что мог. Пока он поблизости, никакой ругани и мужской толкотни вокруг нашей мойной кадки.

Мы мучились снова добросовестно втроем. Маленькая Герти была крайне довольна сегодня, пела и напевала беспрерывно. Она радуется, потому что знает, что с сегодняшнего дня не будет опасности от этих молодых русских, как тогда на диване. Я соображаю, что у меня уже неделя задержки. Тем не менее, я все равно верю, что усилием своей воли, через мое внутреннее «Нет», я могу уберечь себя от этого.

У счастливой Герти - плохие боли. Мы стремились беречь ее немного, помогали полоскать ей вещи. День был сер и душен, часы тянулись. К вечеру русские подошли и получили свои высушенные вещи. Один из них все сжимал изящный дамский носовой платок с вышитым сердцем и произносил, скручивая вместе восторженные глаза, только одно слово: название населенного пункта 'Ландсберг'. Еще один Ромео. Наверное, когда-нибудь и Петька в его сибирских лесах когда-нибудь прижмет своими лапищами топор к своему сердце и будет бормотать мое имя с такими же скрученными глазами, если конечно не проклинает меня еще раньше, раскалывая дрова.

В беготне отъезда повар не принес нам сегодня поесть. Мы должны были есть суп из перловки в столовой. Там прошел слух, что согласованную зарплату за прошлую неделю в размере 8 ДМ в день никогда