из прошлого времени. Я представила письмо старого господина, которое он послал мне еще в марте из его бранденбургского убежища и где он просил меня, чтобы я смотрела за его садом. Посылали меня от Понтия к Пилату. Никто не отвечал. Всюду спертый воздух и маленькие перебранки в обшитых картоном темных офисных помещениях. Ничто не изменилось.
По дороге я надергала крапивы. Я была очень слаба, жир отсутствует. Все время бегающие пятна перед глазами и чувство взвешенности. Уже эта запись – и это теперь усилие, - это мне, однако, утешение в моем одиночестве, что-то вроде беседы. Вдова рассказала мне о своих диких мечтах о русском, о котором она грезит все еще. У меня их нет, все выплюнула на бумагу.
Плохо идут дела с картофелем. Вручили нам рационы уже до конца июля, в принудительном порядке, мы должны были забирать их. Потому что они начали портиться. Запах в кухне едва ли можно выдерживать; все же, на балконе, я боюсь, они еще быстрее сгниют. Чем же жить в июле? Газовая плита печалит меня. Если давление газа достаточно, то щелкает в трубе как от выстрелов. И электрическая электроплитка больше не работает.
Я должна охранять хлеб от меня самой. Был уже съедено около 100 граммов от завтрашнего рацион заранее, Этого нельзя позволить.
Вторник, 12 июня 1945 года.
Снова поход в Шарлоттенбург. С быстрыми поездками по железной дороге покончено. Сразу же после первых попыток что-то испортилось: дорога снова стоит. У нас отличное управление. Теперь наши проекты и предложения должны подаваться во все возможные ответственные учреждения.
Новый опыт достался мне по дороге. С лужайки трупы убирали с целью погребения на кладбище. Труп лежал уже на мусоре. Глинистый, продолговатый узелок в парусине. Выкапывающий мужчина, пожилое гражданское лицо, утирал с себя пот рукавами рубашки и обмахивался веером своей шапки. Впервые я ощутила, как человеческая падаль пахнет. Во всех возможных описаниях я находила выражение «сладковатый трупный запах». Я нахожу имя прилагательное 'сладковатый' неточным и не достаточным ни в коем случае. Этот дух вовсе не кажется мне запахом; скорее как какое-то ликование, вязкий, как воздушная каша, туман, который накапливается перед лицом и в ноздрях; слишком заплесневелый и плотный, чтобы вдыхаться. Оно захватывает дух. Это отталкивает тебя как кулаками.
Вообще, Берлин теперь очень плохо пахнет. Тиф идет из Рура. Это сильно пугает господина Паули. И паршивая подхватила, как я слышал вечером, она лежит в каком-то тифозном бараке. Всюду летают кучи заразного мусора. Как живые чудовища! Каждая крошка грязи - это гудящий, кишащий черным цветом шар.
Вдова слышала, что-то, что сейчас в Берлине: «Это наказание нас голодом за то, что несколько Вервольфов (примечание: партизаны) стреляли в эти дни в русских».
Я не верю в это. В наших местах больше не видно, вообще, русских, так что нет никакой добычи для Вервольфа. Я не знаю, куда Иваны делись. Вдова утверждает, что один из двух, что остались в нашем доме, по-прежнему навещает веселую сестру Ане с симпатичным маленьким сыном. Кто знает, чем это кончится. Я вижу белую глотку Ани, разрезанную возле диванной спинки.
(В конце июня по краю неразборчиво написано: Не Аню и не глотку, но Ингу, на 2 дома дальше, после ночи пьянки с четырьмя неизвестными, до сих пор не обнаруженными, утром с расколотым черепом найдена. Убили – пустой конечно - пивной бутылкой. Определено не от злости или кровожадности, а просто, вероятно, в споре о последовательности. Или эта Инга смеялась над ее посетителями. Пьяные русские опасны, они свирепеют и дерутся даже между собой если возбуждены).
Среда, 13 июня 1945 года.
День для меня. Я искала крапиву вместе с вдовой. Мы забрели в разрушенный, одичавший сад профессора. Даже если бы я получил официальное разрешение на пользование садом – то было бы слишком поздно. Чужие руки помяли все ветви вишневого дерева и сорвали едва только пожелтевшие вишни. Здесь ничего не созреет, голодные пожинают раньше.
Холод, шторм и дождь. Впервые трамвай снова ехал по нашей улице. Я тоже поехала, вошла, только чтобы поехать, однако, обдумывая по дороге, я решила поехать к ратуше и узнать, заплатят ли за нашу работу у русских, за ту неделю на заводской территории. Действительно я нашла мое имя в списке; аккуратно каждый рабочий день был отмечен, для меня и для других женщин. Даже для налогов были зарегистрированы. Насчитано и я получу 56 ДМ - разумеется, когда будут снова деньги в городской казне. Служащий попросил меня, чтобы я осведомилась еще раз на следующей неделе.
В то время как я ждала на ветру под дождем обратного трамвая, я говорила с парой беженцев. Мужчина и женщина в пути уже 18 дней. Они прибыли из Республики Чехии, сообщение плохое. «Чехи снимают рубашки с немцев у границы и бьют их арапником». И на это женщина, устало: «Мы не можем сетовать. Мы даже хотели этого». Все восточные улицы кишат беженцами.
По пути домой я видела, как люди из кино выходят. Я вышла, пошла на следующий сеанс в довольно пустой зал. Русский фильм с заголовком В 6 вечера после Войны. Странное чувство сидеть после всего перенесенного и снова в кино.
Среди публики были солдаты наряду с дюжиной немцев, детьми преимущественно. Никаких женщин; они еще не опасаются темноты в любой форме. Впрочем, никто из мужчин вокруг нас не заботился о гражданских, все смотрели на экран, усердно смеялись. Я впитывала фильм. Он изобиловал сильными жизнью типами: широкими девушками, здоровыми мужчинами. Звуковой фильм, он шел на русском языке, я понимала, так как он снимался для простых людей. Наконец они показывал как хэппи-энд фейерверк победы над башнями Москвы. При этом он должен был наступить уже в 1944. Наши, все же, не рисковали таким, вопреки всем победным фанфарам.
Снова наша немецкая беда гнетет меня. Пришла глубоко печальная из кино и помогала себе тем, что дает мне огонь жизненного инстинкта. Кусочек Шекспира из моей Парижской записной книжки, когда я прочитала Освальда Шпенглера и была огорчена его мыслями о закате запада: «Сказка, рассказанная идиотом, полна звуков и ярости и ничего не значит». 2 проигранных мировых войны сидят у нас дьявольски глубоко в костях.
Четверг, 14 июня 1945 года.
Снова поход в Шарлоттенбурге. Скорее бы пришло время, когда заработает наше предприятие, и я бы получила рабочую карточку II, с 500 граммов хлеба в день, чтобы я смогла оставлять хоть что-то из этого на вечер. Пока я жертвую 6 ржаными булочками, которые я получаю каждое утро, всегда только ради моего завтрака. То есть, 2 я беру еще на дорогу, и если бы я не ела их в двух пунктах отдыха, которые я позволяю себе, то я бы выбилась из сил. Картофель продолжает портиться. Я должна отсортировывать его снова, кучка тает угрожающе.
В коридоре у инженера стояли сегодня дюжины телефонных аппаратов. Во всех домах они собираются их теперь; это значит, для русских. Берлин без телефонов! Кажется, что мы должны стать снова пещерными людьми.
Вечером что-то хорошее: наконец, я получила в нашем угловом магазине за 2 декады, 20 дней, подлежащий уплате жирный рацион 20 раз по 7, сразу 140 граммов подсолнечного масла. Благоговейно я несу бутылочку, которую я носила при себе напрасно всю неделю, домой. Теперь в моей кухне пахнет, как в Московской «Столовой» - ресторане для простого народа.