довольной.

Между тем вошли 2 русских, оба чистые, в наградах, в только что выглаженных формах. Вымытое и чистое бытие - это кусок «Культуры», знак более высокой человечности у них. Я вспоминаю про плакаты, которые висели тогда во всех Московских учреждениях и в трамвайных вагонах, со слоганом: «Умывай ежедневно лицо и руки, волосы - по меньшей мере, раз в месяц». Также и чистка ботинок – часть этой культуры и религии чистоты. Поэтому меня не удивляет, как подчеркнуто чистыми они стараются быть, как только могут.

Оба мужчины беседуют вполголоса с комендантом. Наконец, он обращается ко мне и спрашивает меня, помню ли я старшего лейтенанта Соундсо и не могу ли я переводчицей его сопровождать - он уполномочен инспектировать банки района. Это меня устраивает. Я радуюсь любой активности, если это не носка воды и поиски дров.

Рядом с темноволосым и хорошо выглядящим офицером я бегу рысью по Берлинским улицам. Медленно и с отчетливом произношении, как говорят с иностранцами, плохо понимающими язык, он объясняет мне, что мы посетим сначала немецкого бургомистра и запросим список филиалов банка у него.

«Бургомистр», так называется теперь этот бургомистр по-русски. В ратуше народная толкотня, суматоха в тусклых проходах. Мужчины летают от комнаты к комнате; постоянно громыхают двери. Где-то звуки пишущей машинки. Рукописные листки наклеены на нескольких колоннах, там, где был просвет: там про женщину, которая потеряла разум 27 апреля и убежала, от находящийся в поиске ее родственников. «Упомянутому лицу 43 года, имеет поврежденные зубы, черные окрашенные волосы и ходит в тапках».

Бургомистр окружен мужчинами вокруг письменного стола. Они говорят, сильно жестикулируют, переводчик между тем гогочет. В несколько минут старший лейтенант получает желаемый список филиалов банков. Девушка печатает адреса на машинке. Букет сирени украшает подоконник.

Мы уходим прочь. Старший лейтенант сдержан и очень вежлив. Он спрашивает, не идет ли он слишком быстро, была ли я знаком с банковскими делами, не надоело ли мне уже сопровождать его...

В Дрезднер банке мы встречаем уже порядок: чистые столы, на которых лежат прямоугольно разложенные карандаши. Черновики раскрыты, все сейфы невредимы. Вход в этот банк лежит через ворота.

Иначе в Коммерцбанке; конюшня из земли, и пусто. Все сейфы расколоты, некоторые сейфы разбиты, некоторые разрезаны. Всюду испражнения, плохо пахнет. Мы убегаем.

Дойче Банке выглядит чистым наполовину. 2 мужчины носятся и хлопочут. Сейфы пусты, но все же в полном покое, открыты были ключами банка. Один из мужчин говорит мне, что они нашли адрес директора банка, прибыли к нему на грузовиком, чтобы привезти, но нашли его с женой и дочерью отравленным. Сразу же они поехали к заместителю и потребовали от него открыть сейфы. Этот банк уже работает. Вывеска сообщает, что он открыт между 13 и 15 часами к приему платежей. Ну, хотела бы я посмотреть, кто вносит теперь тут платежи. Даже старомодный чулок или метод матраса кажутся мне все же решительно более надежными.

Я не совсем понимаю, почему русские ведут себя так активно в банках. Так как уже официально приказано там ничего нет в сейфах; напротив все разграблено из сейфов, ничего нет кроме фекалий на полу, которые выдают запах грабежа. Вероятно, они знают из курсов повышения квалификации, что банки - это оплот злых капиталистов, что они занимаются, так сказать, экспроприацией экспроприаторов, как это выражает их догма и празднует это похвальное действо. Что-то не так. Все выглядит как после диких грабежей, все утащили до гвоздя. Я спросила бы охотно старшего лейтенанта об этом. Но не решаюсь на это.

В Городском сберегательном банке - большая чистка и мойка. 2 пожилых женщины убирают землю. Сейфов здесь нет. Видно, что и кассы, в общем, пусты полностью. Старший лейтенант обещает на завтра охрану. Но что должно здесь охраняться?

Долго мы искали некоторое время филиал Кредитного банка и Земельного банка. Наконец, мы находили их на заднем дворе, за спущенными решетками, неприкосновенными в мирном сне Спящей красавицы. Я расспросила, кто мог бы сообщить адрес коммерческого директора старшему лейтенанту. Никто из русских не заметил этот банк. Стеклянная вывеска, объявлявшая раньше на улице об этом филиале, существует только лишь в нескольких обломках, которые висят свободно на винтах.

Еще остается второй филиал Дойче Банка, расположенный на краю района. Мы отправимся в путь. Солнце горит. Я слаба, подкрадывается усталость. Предупредительно старший лейтенант умеряет свои шаги. Он спрашивает о личных вещах, о моем школьном образовании, моем знании языка. И внезапно он говорит по-французски вполголоса, не смотря на меня: «Вы не пострадали?»

Озадачено я заикаюсь: «Нет, не совсем». Потом успокоившись: «Да, сэр, наконец- то, вы понимаете».

Сразу другая атмосфера между нами. Почему он говорит так чисто по-французски? Я знаю это сама: он – «Бывший», бывший, член некогда господствующего слоя в старой России. Наконец он сообщает о своем происхождении: москвич, отец был врачом, дедушка - известный хирург и университетский профессор. Отец учился за границей, в Париже и в Берлине. Были состоятельны, французская гувернантка имелась в доме. Старший лейтенант, рожден в 1907, и получил еще кое-что из этого 'бывшего' образа жизни.

После первого обмена французской речью и ответа - снова тихо между нами возникло чувство неопределенности. Неожиданно он говорит в воздух: «Да, я понимаю вас. Но я прошу вас, мисс, забудьте об этом. Мы должны забыть. Все». Он ищет правильные слова, говоря убедительно и серьезно. Я на это: «Это война, больше не повторится». И мы больше не говорим об этом.

Молча мы вошли в открытое полностью разбитое, разграбленное помещение филиала банка. Мы спотыкались на ящиках и в картотеках, переходили вброд бумажные приливы, ходили осторожно вокруг куч грязи. Все летало, летало, летало... Никогда в Берлине я не видала такой массы летающего мусора. Я не ожидала, что он может так шуметь.

Прошли вниз в помещение с сейфами. Внизу были груды матрасов. Тут же вечные бутылки и портянки, и разрезанные чемоданы и папки. Все в смраде, совершенно тихо. Мы выползли снова наверх на свет. Старший лейтенант что-то отмечал.

Снаружи колючее солнце. Старший лейтенант хочет отдохнуть и выпить стакан воды. Мы путешествуем немного по одинокой, пустой, молчаливой улице, которая лежит перед нами. Мы садимся на куске ограды сада под деревьями сирени. «Ах, как хорошо», говорит русский. Но лучше пусть он говорит по-русски со мной, французский язык, такой чистый и хороший в произношении, но нуждается, очевидно, в упражнении и истощается после первых фраз и вопросов. Он находит мой русский язык довольно приличным, улыбается, однако, моему акценту, который он находит – «Excusez, s'il vous plait» - еврейским. Понятно; так как для русского еврея родной язык, идиш - это и так немецкий диалект.

Я смотрю старшему лейтенанту в коричневатое лицо и задумываю, является ли он евреем. Спросить? Но я отвергаю это вторжение как бестактное. Мне бросилось в глаза, что при всех упреках со стороны русских, они никогда не упрекали в преследованиях евреев; и как кавказец тогда, при первой возможности старались первые же подозрения в том, что они евреем. В анкеты, которые каждый должен был заполнять в России, вносили национальности - 'Еврей' или «Калмык», или 'Армян'. И мне вспомнилась одна служащая бюро, которая утверждала что она не 'еврейка', потому что мать была бы русской. Все же в учреждениях, в которых должен обращаться с заявлениями иностранец, находится очень много евреев с типично немецкими фамилиями, продуманными из цветов и звуков, таких как золотой камень, Перльманн, розовый куст. Большей частью они евреи только по языку, советская догма победила в итоге иеговизм и субботу.

Мы сидим в тени. За нами одна из красных деревянных колонн. Уснувший фельдфебель Маркофф находится внизу. Когда открывается крохотная дверь из квартиры в подвале, я прошу для русского стакан воды. Приносят приветливо прохладную воду в стакане с подстаканником. Старший лейтенант поднимается и благодарит с поклоном.

Я не могу их понять. Всегда крайности. «Женщина сюда!» и испражнения в комнате; и нежность и поклоны. Старший лейтенант, во всяком случае, не мог бы быть еще вежливее обращаться со мной. Я очевидно в его глазах действительно дама. Вообще, у меня есть ощущение, что мы, немецкие женщины, если мы в некоторой степени чисты и учтивы - максимально почтенные существа, представители более высокой культуры, в глазах русских. Даже лесоруб Петька, должно быть, чувствовал что-то такое. Вероятно, влияет и обстановка, в которой они находят нас: отполированная мебель, пианино и картины и ковры, и вся