квартиры.

Теперь фрейлейн Бен просит, что бы я поднялась на несколько минут; у них были посетители русского, 2, молодой и пожилой мужчина, которые уже приходили и которые принесли сегодня шоколад для детей. Хотелось бы поговорить с ними, она просит меня, чтобы я побыла переводчиком.

Наконец, мы сидим напротив друг друга, 2 солдата, фрейлейн Бен, госпожа Леманн, в колени которой крепко ухватится четырехлетний Лутц, и я. Перед нами на машине сидит младенец. Я перевожу то, что более старый русский меня просит перевести: «Какая красивая девочка! Чистая красота».

И завивает маленький медный локон младенца вокруг своего указательного пальца. Он просит меня перевести обеим женщинам, что у него тоже есть 2 ребенка, 2 мальчика, которые жили у бабушки в деревне. Он выкладывает фотографию из его изношенного портмоне цвета глины: 2 головки со щетиной на коричневатой потемневшей бумаге. С 1941 он больше не видел их. Мало русских имели отпуск, я уже узнала это. Почти все разделены с начала войны, уже почти 4 года, с их семьями. Страна была в течение всего это времени театром военных действий и гражданские лица бросались туда-сюда, так что никто точно не знал, где его семья. При таких огромных расстояниях этой страны, такие жалкие маршруты перевозок. И, вероятно, властители тоже опасались, по крайней мере, в течение первых лет немецкого вторжения, что люди могли дезертировать или сбежать. Как бы то ни было, у этих мужчин никогда не было права на отпуск. Я объясняю это обоим.

Женщины, и госпожа Леманн кивает с полным пониманием:

- Да, тогда многое понятно.

Второй русский гость - молодой парень, 17 лет, партизан и примкнувший к войскам в западном направлении. Он смотрит на меня со строго сморщенным лбом и просит меня, чтобы я перевела, что немецкие офицеры закалывали детей в его родной деревне, или разбивали их черепа об стены. Прежде чем я перевожу это, я спрашиваю:

- Это правда? Вы свидетель?

Он, строго: «Да. Дважды сам видел».

Я перевожу.

- Не верю я, - отвечает госпожа Леманн, - Наши солдаты? Мой муж? Никогда!

И фрейлейн Бен просит меня, чтобы я спросила русского о том, имели ли они некую «птицу здесь» (на руке) или «птицу там» (на шапке), то есть, были ли они вермахт или SS. Русский сразу понимает смысл вопроса: делать различие, они научились, пожалуй, еще в русских деревнях. Все же, даже если это, как в этом случае и других подобных случаях, были люди SS, то теперь наши победители будут считать их частью 'народу' и обвинят за нас за всех. Уже идут такие слухи; я слышал в очереди за водой.

Молчание. Мы пристально смотрим все перед собой. Тень стоит в помещении. Младенец ничего не знает об этом. Он кусает чужой указательный палец, он каркает и пищит. У меня комок растет в горло. Ребенок кажется мне чудом, розовый, с маленькими медными локонами, он цветет в этой беспорядочной, наполовину пустой комнате, между нами грязными людьми. Вдруг я понимаю, почему тянет воина к ребенку.

Быстрый взгляд на остаток субботы. Снова майор с его монголом появились около 20 часов.

На этот раз из необъятных сумок парня выросли 2 камбалы. Вдова запланировала и запекала превосходных рыб. Мы все получили по куску, включая Узбека в его углу возле окна, который он занимает всегда немедленно как верная собака. Вкусная вещь!

Останется ли майор ночью? Я не стала раздеваться, укладываясь спать. Хотя теперь задняя дверь заперта, хотя снаружи уже никакая больше война не бушует, сильный остаток от страха остается у нас всех. Страх перед каким-нибудь пьяным, неистовым. От таких майор прикрывает нас. Сегодня он хромал. Колено все еще было опухшим. Вдова, у которой мягкие руки, делала ему компресс, перед тем как он лег ко мне. Он рассказал мне, какие ласкательные имена давала ему его мать, и перевел мое нежно уменьшительное имя на русский язык. Итак, мы - пожалуй, друзья. Все же я снова и снова призываю себя оставаться на чеку и разговаривать как можно меньше.

Утром мы были снова одни, сидели у кровати господина Паули, завтракали солидно и прислушивались к улице. Наконец, вдова осмелилась выбраться на лестничную клетку, побежал наверх к квартире книготорговца, где еще дюжина соседей проживает вместе. Она возвратилась и попросила меня:

- Давай мне остаток вазелина.

Она уже глотает слезы.

Вчера ночью в темноте, как она узнала, ликерный фабрикант возвратился к жене, через фронт и войска, приполз назад, пробравшись вместе с рыжей Эльвирой, у которой было неизвестное положение на ликерном заводе. Хотели ли они вместе защищать бутылки ликера? Это должно быть, пожалуй, первоначальный импульс в человеке, что он цепляется при угрозе за свое добро.

Вместе с вдовой поднялась и я к ним. Квартира лежит на четвертом этаже. Со времени случая с пышногрудой фабрикантшей в подвале, выяснилось, что русские представляют опасность только на нижних этажах, и в подвале, и с тех пор, уже более одной недели, они проживали наверху на четвертом этаже. У нее была ванна с водой, несколько столовых запасов, которые она оставила себе. В это я верю. Факт, (мы заметили это довольно поздно), что русские поднимаются неохотно по лестницам. Они - преимущественно крестьянские мальчики, выросшие на первом этаже, около земли, если конечно не профессиональные скалолазы. Наверное, у них есть, пожалуй, чувство, что они отрезаны там высоко наверху от земли, и что ходить 4 этажа по лестницы продолжается вниз – это довольно долго. Короче, они редко осмелились забираться так высоко.

Мы подходим в квартиру, на цыпочках, как будто бы мы пришли к больным. Рыжая сидит на кухонном стуле и уставившись в одну точку. Ее ноги стоят в ведре с водой. Она моет пальцы ног, которые, как фабрикант говорит, совсем избились в кровь. Ноги у мужчины тоже выглядят плохо. Оба пришли в чулках сквозь фронт, по улицам в обломках и руинах. Ботинки отобрали у них русские.

В то время как рыжая, которая сидит в рубашку и нижней юбке, ссуженный домашней хозяйкой, двигает, охая пальцы ног, мужчина рассказывает нам, что фабрика лежала 2 дня в районе боевых действий; и то, что сначала немецкие, затем русские войска насладились последними запасами алкоголя. Наконец, русские нашли за будкой из досок после водки Эльвиру и шефа, и еще одну женщину, служащую фирмы, которая также искала там внизу защиту. И мужчина пожимает плечами, не хочет больше говорить, выходит из кухни.

- Они вели себя прилично, - объясняет нам в шепоте фабрикант, в то время, как рыжая все еще молчит.

- Один терпеливо ждал другого. Она говорит, что их было минимум 20, но точно не знает. Она получила на свою долю почти всё. Другая женщина была не так хороша.

Я пристально смотрю на Эльвиру. С ее творожистого лица свисает опухший, как синяя слива, рот.

- Покажи им тоже, - говорит хозяйка. Безмолвно рыжая открывает рубашку, показывает нам свои раскушенные в синяках груди. Едва ли можно это описать, это прямо душит меня.

Мы оставили ей остаток вазелина. Она больше ничего не хочет говорить. Мы также молчим. Потом она сказала через опухшие губы.

- Молилась при этом, Господи Боже, я благодарю тебя, что я пьяна.

Все же прежде чем парни сформировались в очереди, они аккуратно наполнили женщину тем, что они нашли на месте, давая ей выпить одну за одной. Мы обязаны всем этим нашему вождю.

Нужно было много сделать во второй половине дня, протереть и вымыть, время шло. Я совсем удивилась, когда внезапно майор появился в комнате, вдова впустила его. На этот раз он принес игру, он распростер лист перед Паули на его пуховике. Оба, очевидно, нашли игру, интересной. Я там не ориентируюсь, сходила на кухню к вдове и теперь быстро пишу эти строки. Майор принес даже 'игровые деньги', немецкие марки по 3 и 5 марок. Как он может занимать этим? Я не решаюсь спрашивать его. Выпить он ничего не принес нам сегодня, попросил прощения за это у каждого из нас отдельно. Ничего не