продукты.

В то время как я пишу это, сначала нужно определить, почему такие нравственные сомнения, как будто бы профессия проститутки мне была бы так уж ненавистна. Все-таки старый, почтенный бизнес и достаточно распространенный до самых верхов, вплоть до наивысших кругов. Единственный только раз, однако, я разговаривала с такой женщиной; это значит с зарегистрированной официально в этой профессией женщиной. Это было на корабле в Средиземном море, где-то около африканского побережья; я встала очень рано и шаталась по палубе, в то время как еще матросы чистили ее. Женщина уже бодрствовала, мне неизвестно почему, и стояла, куря сигареты. Я становилась возле нее у лееров, она отреагировала. Она знала несколько фраз на английском, предложила сигарету из ее пачки и улыбнулась. Позже главный стюард поймал меня и сообщал мне с драматическим шепотом, и ужасным лицом. Я не видела ее потом больше, однако, все еще ее полное, приветливое женское лицо стояло передо мной. То, что называется этим словом - плохо!

Однако, могло ли мне понравиться морально, что я окажусь однажды тоже в этом бизнесе? Нет, никогда. Дела идут у меня против природы, оскорбляют мое самочувствие, разрушают мою гордость - и делают меня физически жалкой. У меня нет к этому необходимости. Я выйду из этого бизнеса, если я должна называть мое нынешнее поведение, таким образом, с огромной радостью, если я смогу зарабатывать свою еду опять другим, более приятным и лучше соответствующим моей гордости способом.

Около 22 часов майор разместил своего узбека за кухней в комнате. Снова дребезжат ножки боковой стойке кровати, револьвер висит внизу, все увенчивает солдатская шапка на спинке. Но свеча еще горит, и мы рассказываем про все. То есть, майор рассказывает, он сообщает мне о своих семейных обстоятельствах и выкладывает маленькие фото наружу из портмоне. Например, фото его матери, у которой дикие, раскосые черные глаза и белые волосы. Она с юга страны, где издавна сидели татары, и сочеталась браком с белокурым сибиряком. Внешне у майора есть многое от его матери. Теперь это существо становится более понятным мне, из-за этой северно-южной кровавой смеси: его нервность, поспешные изменения в настроении от огня до меланхолии, его лирические взлеты и внезапная хандра. Он был в браке, разведен давно, был, очевидно, трудный партнер, как он сам признается. У него нет детей. Это что-то очень редкое у русских. Я заметила это потому, что они спрашивали всегда одинаково, есть ли у меня дети, и по отношению к моему ответу покачивали головой с удивлением, комментируя, что у нас так немного детей и так много женщин без ребенка. Также про вдову, они не могут предположить, что у нее нет детей.

Майор, портрет очень привлекательной девочки со строгим пробором, дочь одного польского университетского профессора, у которого майор лежал прошлой зимой в квартире.

Когда майор спрашивает об моих семейных отношениях, я уклоняюсь, не могу говорить об этом. Он хочет знать тогда, какое у меня было школьное образование, слушает с почтением, когда я ему отвечаю про гимназию и специализацию по иностранным языкам и мои поездках вдоль и поперек Европы. Он говорит, признавая: «У тебя хорошая квалификация».

Он тогда удивляется, что все немецкие девочки так стройны и без жира – будто нас недокармливали. Он рисует себе тогда, как бы это было бы, если бы он меня взял с собой в Россию, если бы я была его жена, познакомилась бы с его родителями... Он обещает, что откормит меня там с цыпленком и сливками, так как перед войной у него действительно хорошо жили дома... Я позволяю ему прясть. Понятно, что мое 'образование' - которое он меряет, конечно, по скромному масштабу русского, добавляет ко мне внимания, и делает меня в его глазах более желанной. Определенно отличие от наших немецких мужчин, для которых по моему опыту эрудиция ни в коем случае не повышает обаяние женщины. Наоборот, инстинктивно я всегда пытаюсь казаться немного глупее и менее компетентной по отношению к мужчинам, с тех пор, когда я узнала их ближе. Всегда немецкий мужчина хотел, что бы он был более умным, что бы он мог информировать свою хозяйку маленькой собачки. Советские ничего не знают о хозяйках маленьких собачек для приветливого дома. Образование высоко котируется там, такое редкое, к которому стремятся, потому что оно окружено государством сияющим нимбом. К этому добавляется, что знания там оправдываются, майор говорит, что я бы нашла бы определенно «квалифицированную работу» на его родине. Прекрасная возможность, ты желаешь добра, но вместе с тем я сыта этим раз и навсегда. У вас слишком много вечерних курсов. Я больше не люблю вечерние курсы. Я люблю вечера для себя.

Он снова пел, тихо, мелодично, я охотно слушаю. Он добросовестен, чистое существо, заинтересованный. Но далекий и чужой. Как мы стары западноевропейцы, но теперь только грязь под его сапогами.

Я только помню о ночи, что я спала глубоко и хорошо и даже видела сны; и что я утром рассказывала их, называя их «кино в голове», «картины перед закрытыми глазами», «не правильные вещи во сне». Русское слово 'сны' я узнала от майора. Это такое слово, которое тоже отсутствует в солдатском словаре.

Когда майор уходил, около 6 часов в комнате узбека все было тихо. Он спросил меня с опаской и взволнованный, может что-то случилось с закрывшимся азиатом – может, потерял сознание или вообще - нападение и убийство? Вместе мы трясли щеколду, стучали в двери. Ничего, никакого звука: и все же мы видели, что внутри находился ключ. Так твердо никто не спит, даже азиат. Я пошла к вдове и прошептала ей наши опасения на ухо.

«А что», - зевнула вдова. «Он просто хочет остаться здесь и попробовать позже счастье у тебя, когда уйдет майор».

Господин Паули часто говорит о «женской интуиции» вдовы. В этом случае, однако, я не верю ей, и высмеиваю ее.

Наконец, исчезает майор, после того, как он неоднократно смотрел на свои наручные часы. (Русские часы, он доказал это мне сначала нашего знакомства посредством знака изготовления).

Едва ли он уходит, как кое-кто появляется в коридоре, выспавшемся.

Господин Узбек!

Он тяжело ступает на меня, рассматривая меня набухшими, теперь собственно хмурыми маленькими глазами, вытягивает из кармана пальто пару шелковых чулок, еще в бумажной упаковке, и говорит, в то время как протягивает их мне, на ломанном русском языке:

- Хочешь ты? Я давай их тебе. Понимай ты моя?

Ясно я понимаю, мой толстый любовник! Широко раскрываю главный вход и указываю ему, где дорога

- Вон туда, - говорю я ему по-немецки. Он понимает меня и уходит, посмотрев на меня еще раз с укоризненной, и засовывая чулки назад в сумку.

1:0 в пользу »женской интуиции«!

Сразу после 3 часов, еще темно, я пишу в кровати, при свете свечи. Эту светлую роскошь я могу позволить себе, так как нас майор снабдил достаточно свечами.

Была в четверг снова суета в нашей квартире. Неожиданно 3 друга Анатоля заскочили, они сидели вокруг стола, болтали, курили, плевали, орал хриплый граммофон, который стоит все еще у нас, и позволял ненасытно рекламному диску фирмы одежды каркать. На мой вопрос про Анатоля - боязливо поставленный вопрос! - они пожимали плечами, объясняли, тем не менее, его возвращение возможно. Впрочем, пекарь опять появился в его белом халате и повторил его стереотипный вопрос, не знаю ли я, в обмене на большую муку, девушку для него.

Нет, я не знаю девушку для пекаря. Выпившие сестры ликования в твердых руках офицеров. 18-летняя Стинхен была хорошо спрятана на полу-чердаке. Обеих дочерей швейцара я больше не видел последние дни и слышала, что они переехали в другое месте. Из обеих продавщиц внизу в булочной одна прячется в чужом подвале. Другая сидит спрятанная, как вдова слышала, в комнате. Сдвинули большой шкаф перед дверью между смежными помещениями и заколотили окно наружу. Должно быть, очень красиво и мрачно для девушки. Еще осталась теоретически девушка, которая выглядит как молодой человек, 24 года и лесбиянка. Как мы слышали, она ускользала до сих пор от Ивана. Она бегает непрерывно в сером костюме, с ремнем и