вздыхает на странно звучащем русском языке: «Эх, как это прекрасно!»

Позже, когда оба ушли, вдова услышала на лестничной клетке, что около 4 часов капитуляция Берлина была бы подписана, кто-то услышал это с по приемнику. 'Мир', так мы верили и радовались. До тех пор пока мы не узнали позже, что на севере и юге война продолжаются.

Среда, часы крадутся. Снова и снова я прерываюсь при письме. Теперь никто больше не мешает мне в моих каракулях. Во всяком случае, один сказал однажды:

- Это хорошо, если вы так усердно учите русский язык.

Постоянно русские, водка, кулинарная работа. Двое из группы Анатоля пробегали из покинутой квартиры, которую они занимали последние дни - матрасы и пуховики над рукой. Куда они все движутся? От Анатоля даже никакого следа. Очевидно, лейтенант не лгал. Впрочем, майор обещал мне при прощании, что он позаботятся хорошо обо мне. Это меня устраивает. Меня сердит уже, что долгое время я должна скоблить кусок масла, который принес господин Паули с фолькштурма. Теперь это другая жизнь, чем там наверху в моей обглоданной, голодной мансардной квартире. Сначала было последнее немецкое распределение. Потом добыча из казармы, картофель из барака. Также у вдовы были еще маленькие запасы картофеля, стручковые плоды, шпик. И у то, чего было у Анатоля, включая хлеб, сельди, канты шпика, мясные консервы! (Чего не оставалось, так это только алкоголя, никогда). И эти обе мясных банки из белых рук Степана-Алеши! С этим можно жить. Собственно, я давно уже так не ела, так жирно, много месяцев не было у меня уже таких сытных трапез. Не знаю насколько долго это продлиться. Пока, тем не менее, я набиваю себя, наполняю себя силами.

Снаружи холод и пасмурное небо. Я стоял сегодня долго под мелким дождем за водой. Вокруг в растоптанных садах горят маленькие огни, пение мужчин звучит возле пианино шкипера. Передо мной женщина стоит в мужской обуви, шаль вокруг головы и вокруг пол лица замотано, с сильно заплаканными глазами. Вокруг тишина. Небо тлеет желтым. Ночь на среду была с изобилием пожаров. Все же, никаких выстрелов больше в Берлине, спокойствие. Насос скрипит, пищит, русские наполняют канистру. Мы ждем. Жалкая фигура передо мной сообщает монотонно, что нет, до сих пор она не была изнасилована, она смогла запереть себя с несколькими другими жителями в подвале. Теперь, тем не менее, ее муж возвратился из армии, уже. И теперь она должна заботиться о нем, его прячут, для него достают еду и напитки, поэтому она не могла больше уделять только себе все внимание. Между тем слышу за спиной типичное:

- У них мой хороший диван, кобальтовый бархат, у меня было 2 подходящих кресла для него, они мне разбили все это и сожгли!

И, наконец, мужчина, сухая кость лица, так же информативен как кулак, его история про девушку, которая прячется в шезлонге под потолком. Правда или ложь? Кто знает? Мы живем в кочевых романах и слухах.

Я не могу прятаться, хотя я знаю скрытую дыру в мансарду. У меня нет никого, кто принес бы воду и пищу. Когда мне было 9 лет, на дачном у бабушки и дедушки, я скрыто всю вторую половину воскресенье провела с моей двоюродной сестрой Кларой на чердаке. Мы заползли в тёплый затенённый угол под балками крыши и шептались про рождение детей. Клара, была знающая, шептала про большие ножи, которыми разрезались женщины, чтобы дети выходили наружу. Я еще чувствую, как это сдавило мою шею ужасом. До тех пор пока внизу с лестницы не позвал уютный голос бабушки к вечерне. Освобожденная, я спотыкалась вниз по лестнице и вздохнула, когда я увидел бабушку в ее фартуке из сатина, с никелевыми очками на носу. Пахло кофе и яблочным пирогом, и был разрезан пирог с сахарной пудрой, хотя 1 фунт ее стоил тогда нескольких млн. бумажных марок. Я забыла про нож Клары и про мои страхи. Но сегодня я думаю, что дети правы в своих страхах перед сексом. Там есть много острых ножей.

Русские вокруг насоса осматривали нас всегда только бегло. Они уже поняли, что из домов в первую очередь идут горбуны и старики к насосу. Я там морщу также мой лоб, тяну углы рта вниз, прищуриваю глаза, чтобы казаться действительно старый и плохой.

Сначала, когда я была не настолько известна еще, как пестрая собака, наши русские гости спрашивали меня часто о моем возрасте. Если я говорила, что недавно мне стал 30, то они в ответ:

- Хе-хе, она добавляет себе возраст, хитрая.

Моему документу, который я показывала, они должны были верить, конечно. Они не ориентируются в нас, они приучены к своим много рожавшим, рано израсходованным русским женщинам, годы не считываются у нас по телу.

Краснощекий русский гулял, играя на аккордеоне, вдоль нашей очереди. Он кричал нам: «Гитлер капут, Геббельс капут, Сталин gut».

Он смеется, каркает материнские проклятия, треплет приятеля по плечу и кричит нам по-русски, хотя в очереди не понимают:

- Посмотрите на него! Это русский солдат. Он прошел от Москвы до Берлина!»

Он лопается по швам от гордости победителя. Очевидно, они сами удивляются этому, что они дошли досюда. Мы глотаем всё, стоим и ждем.

Я вернулась с 2 ведрами воды. Внутри в квартире новый вихрь. 2 солдата, чужака, бегут через наши комнаты, ищут швейную машину. Я демонстрирую нашего 'Зингера' в кухне. С тех пор как Петька, бритоголовый Ромео, поиграл ею в мяч, она выглядит довольно деформированной. Для чего оба нуждаются все же в швейной машине?

Выявляется, что они хотели передать в Россию, что бы шить покрывала. То, что, естественно, нужно следовало бы делать от руки. С большим красноречием, основой которого было повторение, я убедила мальчиков в том, что для их желаний техника еще не достаточно прогрессивна, и что их задача - это простая ручная работа.

Наконец, они кивают круглыми головами, соглашаются. Как оплата - хлеб. Вдова обдумывает и решает, сделать княжеский заказ продавщице в книжном магазине, которая нуждается в хлебе, что бы зашить посылку. Она спешит, женщина в своей троекратно безопасной квартире голодает.

Через некоторое время она действительно входит, недоверчиво, медля, немедленно жадно кося на хлеба. Много дней, как она говорит, она не съела и кусочка хлеба. Она живет со своим мужем на перловых крупах и бобах. Теперь она становится около кухонного окна и копается добросовестно в белых полотняных тряпках вокруг стопки бумаг. Содержание остается нам неизвестным. Я предполагаю, что там предметы одежды.

Я пытаюсь представлять себе, как у русских ввиду всего этого беззащитного и вывороченного окрестного имущества должно быть на душе. В каждом доме имеются покинутые квартиры, которые полностью оставлены хозяевами. Каждый подвал со всем там размещенным хламом открыт для них. Ничего в этом городе, что не принадлежало бы им, если они хотят. Это просто слишком много. Они больше не осознают изобилия, хватают небрежно мелькающие вещи, теряют или снова дарят их, отбуксируют какой- нибудь кусок в сторону, и бросают позже как слишком надоедливое для себя занятие. Здесь впервые я видела мальчиков, которые формировали такую упорядоченную почтовую посылку из добычи. Обычно они неловки в реализации, не имеют понятия о качестве и цене, хватают себе первое попавшееся, что колет им в глаза. Откуда у них могут быть такие навыки? Они прошли свою жизнь с тем, что было на их теле, не умеют обнаруживать и выбирать, не предвидят, что хорошо и дорого. Если они крадут, например, постельные принадлежности, то только таким образом только, что бы у них было. Что гагачий пух, что тонкая шерсть, они не видят разницы. Выше других всех ценностей у них стоит водка.

Продавщица в книжном магазине делится новостями. Да, Стинхен, 18-летняя, содержится ее матерью все еще на получердаке, остается в последнее время также в течение дня там, с тех пор как однажды 2 русских вломились в квартиру, револьверами размахивали и прострелили дыру в линолеуме пола. Она выглядит творожистой, малышка. Никакого чуда. Пока она еще невредимая. Продавщица в книжном магазине сообщает о новых жителях, 2 молодых сестрах, одна - вдова воина, имеет трехлетнего мальчика. Они помещены в одну из вакантных квартир и празднуют внутри с солдатами, и в день, и в ночь; должно быть дело идет у них очень весело. Дальше мы узнаем, что женщина выпрыгнула в доме, напротив, с третьего этажа на улицу, когда Иван за нею пришел. На лужайке перед кинотеатром она была погребена. Еще больше людей будут там лежать. Я не знаю, моя дорога ведет меня в другом направлении. Никто теперь не навязывает дороги извне.

Иногда в течение этих дней у меня появляется чувство, что вообще, ничего больше не соответствует правде - что Адольф высадился, вероятно, давно на подводной лодке у Франко и сидит в замке в Испании и