перестанут воевать.
– Если у них такие же настроения, как у нас, могут и перестать. Они ведь тоже прошли через все это.
– Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать.
– Вы меня обескураживаете.
– Я только говорю, что думаю.
– Значит, вы думаете, так оно и будет продолжаться? Ничего не произойдет?
– Не знаю. Но думаю, что австрийцы не перестанут воевать, раз они одержали победу. Христианами нас делает поражение.
– Но ведь австрийцы и так христиане – за исключением босняков.
– Я не о христианской религии говорю. Я говорю о христианском духе.
Он промолчал.
– Мы все притихли, потому что потерпели поражение. Кто знает, каким был бы Христос, если бы Петр спас его в Гефсиманском саду.
– Все таким же.
– Не уверен, – сказал я.
– Вы меня обескураживаете, – повторил он. – Я верю, что должно что-то произойти, и молюсь об этом. Я чувствую, как оно надвигается.
– Может, что-нибудь и произойдет, – сказал я. – Но только с нами. Если б у них были такие же настроения, как у нас, тогда другое дело. Но они побили нас. У них настроения другие.
– У многих из солдат всегда были такие настроения. Это вовсе не потому, что они теперь побиты.
– Они были побиты с самого начала. Они были побиты тогда, когда их оторвали от земли и надели на них солдатскую форму. Вот почему крестьянин мудр – потому что он с самого начала потерпел поражение. Дайте ему власть, и вы увидите, что он по-настоящему мудр.
Он ничего не ответил. Он думал.
– И у меня тоже тяжело на душе, – сказал я. – Потому-то я стараюсь не думать о таких вещах. Я о них не думаю, но стоит мне начать разговор, и это само собой приходит мне в голову.
– А я ведь надеялся на что-то.
– На поражение?
– Нет. На что-то большее.
– Ничего большего нет. Разве только победа. Но это, может быть, еще хуже.
– Долгое время я надеялся на победу.
– Я тоже.
– А теперь – сам не знаю.
– Что-нибудь должно быть, или победа, или поражение.
– В победу я больше не верю.
– И я не верю. Но я не верю и в поражение. Хотя, пожалуй, это было бы лучше.
– Во что же вы верите?
– В сон, – сказал я. Он встал.
– Простите, что я отнял у вас столько времени. Но я так люблю с вами беседовать.
– Мне тоже очень приятно беседовать с вами. Это я просто так сказал насчет сна, в шутку.
Я встал, и мы за руку попрощались в темноте.
– Я теперь ночую в триста седьмом, – сказал он.
– Завтра с утра я уезжаю на пост.
– Мы увидимся, когда вы вернетесь.
– Тогда погуляем и поговорим. – Я проводил его до двери.
– Не спускайтесь, – сказал он. – Как приятно, что вы снова здесь. Хотя для вас это не так приятно. – Он положил мне руку на плечо.
– Для меня это неплохо, – сказал я. – Покойной ночи.
– Покойной ночи. Ciao!
– Ciao! – сказал я. Мне до смерти хотелось спать.
Глава двадцать седьмая
Я проснулся, когда пришел Ринальди, но он не стал разговаривать, и я снова заснул. Утром, еще до рассвета, я оделся и уехал. Ринальди не проснулся, когда я выходил из комнаты.
Я никогда раньше не видел Баинзиццы, и было странно проезжать по тому берегу, где я получил свою рану, и потом подниматься по склону, весной еще занятому австрийцами. Там была проложена новая, крутая дорога, и по ней ехало много грузовиков. Выше склон становился отлогим, и я увидел леса и крутые холмы в тумане. Эти леса были взяты быстро, и их не успели уничтожить. Еще дальше, там, где холмы не защищали дорогу, она была замаскирована циновками по сторонам и сверху. Дорога доходила до разоренной деревушки. Здесь начинались позиции. Кругом было много артиллерии. Дома были полуразрушены, но все было устроено очень хорошо, и повсюду висели дощечки с указателями. Мы разыскали Джино, и он угостил нас кофе, и потом я вышел вместе с ним, и мы кое-кого повидали и осмотрели посты. Джино сказал, что английские машины работают дальше, у Равне. Он очень восхищался англичанами. Еще время от времени стреляют, сказал он, но раненых немного. Теперь, когда начались дожди, будет много больных. Говорят, австрийцы собираются наступать, но он этому не верит. Говорят, мы тоже собираемся наступать, но никаких подкреплений не прибыло, так что и это маловероятно. С продовольствием плохо, и он будет очень рад подкормиться в Гориции. Что мне вчера дали на обед? Я ему рассказал, и он нашел, что это великолепно. Особенное впечатление на него произвело dolce[22]. Я не описывал в подробностях, просто сказал, что было dolce, и, вероятно, он вообразил себе что-нибудь более изысканное, чем хлебный пудинг.
Знаю ли я, куда ему придется ехать? Я сказал, что не знаю, но что часть машин находится в Капоретто. Туда бы он охотно поехал. Это очень славный городок, и ему нравятся высокие горы, которые его окружают. Он был славный малый, и все его любили. Он сказал, что где действительно был ад, – это на Сан-Габриеле и во время атаки за Ломом, которая плохо кончилась. Он сказал, что в лесах по всему хребту Тернова, позади нас и выше нас, полно австрийской артиллерии и по ночам дорогу отчаянно обстреливают. У них есть батарея морских орудий, которые действуют ему на нервы. Их легко узнать по низкому полету снаряда. Слышишь залп, и почти тотчас же начинается свист. Обычно стреляют два орудия сразу, одно за другим, и при разрыве летят огромные осколки. Он показал мне такой осколок, иззубренный кусок металла с фут длиной. Металл был похож на баббит.
– Не думаю, чтоб они давали хорошие результаты, – сказал Джино. – Но мне от них страшно. У них такой звук, точно они летят прямо в тебя. Сначала удар, потом сейчас же свист и разрыв. Что за радость не быть раненным, если при этом умираешь от страха.
Он сказал, что напротив нас стоят теперь полки кроатов и мадьяр. Наши войска все еще в наступательном порядке. Если австрийцы перейдут в наступление, отступать некуда. В невысоких горах сейчас же за плато есть прекрасные места для оборонительных позиций, но ничего не предпринято, чтоб подготовить их. Кстати, какое впечатление на меня произвела Баинзицца?
Я думал, что здесь более плоско, более похоже на плато. Я не знал, что местность так изрезана:
– Alto piano[23], – сказал Джино, – но не piano.[24] Мы спустились в погреб дома, где он жил. Я сказал, что, по-моему, кряж, если он плоский у вершины и имеет некоторую глубину, легче и выгоднее удерживать, чем цепь мелких гор. Атака в горах не более трудное дело, чем на ровном месте, настаивал я.
– Смотря какие горы, – сказал он. – Возьмите Сан-Габриеле.
– Да, – сказал я. – Но туго пришлось на вершине, где плоско. До вершины добрались сравнительно легко.
