— И… Ты с ним потом встречался?

— Ага. В прошлом году. Когда мы были тут в прошлый раз. Он послал мне стихи. Так что все путем.

Подходит официант и наливает в их бокалы красное вино, и я замечаю, что Рози смотрит на бесконечный водопад, который непрерывно льется на экране на стене, словно вечная жизнь или повторный показ.

— Would you like another beer?[331] — спрашивает меня официант с косоглазым акцентом и улыбается.

— Угу.

— Выпей лучше с нами винца, — предлагает Гюлли.

— Нет. Я от слабых вин и сам слабею.

— А оно совсем слабое, попробуй, — задушевным тоном говорит он и протягивает мне свой стакан.

Я беру его и подношу к губам, но в последний момент останавливаюсь и непроизвольно смотрю на Гюлли. Он понимает, в чем дело:

— Ничего, можно.

— Ты уверен?

— Уверен. Я даже могу тебе в рот засунуть язык, и ты ничего, не заразишься.

Не знаю, не знаю… Но поддержать больного друга надо, и я отпиваю глоток ВИЧ-положительной крови Гюлли. На вкус приятно. Простите меня, Эльса и мама, спасибо за счастливое детство, наверно, я зря отдал попрошайке презервативы, Катарина, — думаю я и глотаю. Вот и все.

— Yes okay, I will have some of his… no, some of this,[332] — говорю я официанту.

Мы выпиваем за ученых, чтобы они скорее нашли лекарство.

— А так я уйду раньше вас и буду там вас ждать, — говорит Гюлли.

Потом мы идем в какой-то караоке-бар, и Рози фальцетом поет старую песню Сильвестра. «You make me feel, so mighty real».[333] Он клево танцует, от него все в восторге. Потом к нашему столику подходят двое желтоволосых.

Гюлли предпочитает вещи поспокойнее. «It’s my party and 1 cry if I want to. You would cry too if it happened to you…»[334] Но когда он опять садится за столик, глаза у него сухие. А у зеленоволоса, по-моему, в глазах что-то посверкивает.

В гостинице я раздеваюсь — почему-то нервничаю — и дрочу, лежа в постели, но ничего не выходит: первый раз за пять лет в чужой стране, наверно, потому, что Кати улыбается мне с зеленого экрана. На плечах у нее венгерка. У меня в Нем какая-то слабость — от любви.

Мне снится мама.

Париж — тоже город гомиков. Только еще роскошнее. И в нем тоже все дублировано на чужой язык, только французский, — еще большая дурь, чем голландский. Вспоминаю Мауни. Уй, иль э ля. Но название станции я, кажется, понимаю, хотя они даже такое простое слово, как «лес», и то умудряются писать по- извращенчески. «Gare de l’est».[335] У них тут все не как у людей, вместо обычного exit’а[336] у них какой- то Sortie.[337] Я ступаю на хорошо прожаренный солнцем тротуар и минут семь-восемь полностью дезориентирован. Я понимаю, что я один. Ни Рози, ни Гюлли. Конечно, пассажиры в поезде не были моими приятелями, но по крайней мере с ними мы были в одной, как говорится, лодке. А тут я один, и все, что у меня есть, — номер телефона. Rikki Don’t Lose That Number.[338]

Мне стало немного легче, когда я увидел «Макдональдс»: хоть что-то знакомое! А после пятнадцати минут в магазине «Интим-Эротика» настроение совсем поднялось. Когда он у тебя стоит — и самому как-то спокойнее. Здесь никто не умеет с тобой объясниться, и все же приятно оказаться в таком месте, где тебя никто заведомо не поймет. На родине все думают, что они тебя понимают, а здесь таких недоразумений не предвидится. Телефон-автомат не принял три вида монет, а карточку «Visa» не берет. У меня ушло целых два киловатта энергии на то, чтоб выяснить, что в Париже нет ларьков и телефонные карточки продаются только в барах. То есть в тех барах, в которых продают сигареты. Купить телефонную карточку по кредитке нельзя. Я решаю забить на это и посвящаю остаток дня осмотру достопримечательностей: самых знаменитых банкоматов Парижа. Я совсем заблудился (если это слово уместно в отношении города, в котором я смог бы худо-бедно сориентироваться, только если бы ядерщики с островов Муруроа[339] взорвали в нем в порядке испытания парочку бомб), — но вот я достал маны, — а мой «Tabac» к тому времени уже закрыли. Но вроде бы другой, в противоположном конце, еще работает. Сложная страна. На тротуаре стоят стулья, и все пьют кофе, хотя уже настало время ужинать. Колготок мало, что само по себе радостно. Из открытого бара — «Owner of a Lonely Heart»,[340] песня Yes. Символично? Или «No»? Тротуары чертовски узкие, и иногда мне встречаются умопомрачительные суммы, от полумиллиона до 1,2 — самые высокие из всех виденных нами сумм, хотя они не идут ни в какое сравнение с ценой за Памелу: 4,7 млн. Француженки — капиталовложения на каблуках, только, на мой вкус, чересчур субтильные. В Париже, судя по всему, дефицит грудей. Всё какие-то птахи с ножками, как спички. У них спереди — по два крошечных кусочка. Наверно, исландцы могли бы здесь найти для себя хороший рынок сбыта, если уж на родине постоянно все урезают и говорят о недостаточном использовании сырья. Но в одежде француженки выглядят шикарно. Французские ароматические свечки.

Я еду в метро. А куда? А это тайна, покрытая мраком. Мраком за окнами поезда. Напротив меня сидит пожилая китаянка (ц. 3500). Она растрепанная, лохматые черные волосы и на коленях сумка из кожзама. Платье — бесцветность до коленей, короткие ножки болтаются на весу. На них старые кроссовки «Рибок». Ноготь на большом пальце у нее наполовину оторван: кусочек ногтя загнулся вверх и виден на фоне серо- бурого платья. Китаянка. Я смотрю на нее. Она быстро движется в сторону сквозь пространство. Глаза от скорости покосились, от неподвижности устали, мясистые губы пересохли. Кто она? Куда едет? Пожилая китаянка. Она — это я.

Я — пожилая китаянка.

Я — пожилая китаянка, быстро еду сквозь синюю тьму, и из нее торчит кусочек ногтя, который царапает воздух. Да. Я в своей жизни ничего путного не нацарапал. Вся моя жизнь — такая вот царапина в воздухе. На следующей станции она оборвется.

С какой-то дури я выхожу на той же станции. Иду за китаянкой по весьма религиозному эскалатору. На каком-то газетном углу я смотрю, как она исчезает в толпе, как точка в плотном тексте. Я прихожу в себя и сажусь на стул на тротуаре. Каким-то непостижимым образом мне удается заказать пиво. После одного стакана с меня слетает китайское наваждение и прилетает мое старое «эго». После четырех стаканов и четырех звонков по телефону мне удается достать мою венгерку. Голос еще более радостный, чем я опасался. Мама сказала бы: «Бойкая девчонка». Невольно представляю их вместе на свадьбе. Она назначает мне встречу сегодня в десять вечера в баре. Святый Халлдоре Кильяне! Надо, что ли, записаться на интенсивный курс, обучающий тому, как производить приятное впечатление. Но вместо этого я остаюсь сидеть под открытым небом на какой-то кочке, истекая потом под кожанкой, и хлебаю пиво. За соседними столиками — какие-то ароматические свечки. Какие-то люди с сигаретами. Как будто это прямо что-то такое особенное. Здесь умопомрачительный шум. Ревущие машины — гробы на колесиках на четыре посадочных места, — а на тротуаре бесконечный показ мод. Я провожаю взглядом задницы — одну за другой. Успеваю разглядеть две беструсовые. Бритва в Амстердаме. А зубная щетка скоро будет в Будапеште. Мне надо быть гражданином мира. Пришел цветочник, какой-то венесуэльский механик с кислой улыбкой, и я собрался купить Катарине розу, но он не подходит к моему столику. Вот зараза! Как ни крути, я всегда останусь самим собой. Хотя я и несносен.

Хотя я и несносен. Все прямо сговорились затащить меня в этот бар с каким-то алкашиным названием. «Пер транки». На пути туда я оказываюсь в давке на узкой улице, с трудом протискиваюсь мимо двадцати шести бигсайзовых грудей, которые выглядывают из дверей, полуголые. Секс-бизнес здесь не так высоко развит, как в Амстердаме, но проститутки шикарнее и почтеннее, и вид у них не такой потаскушный, иные