„пони“?» Она откидывает свои светлые волосы так, что ей удается убрать с меня руку. То есть убрать с себя мою руку. То есть убрать меня со своей руки. То есть убрать себя из-под моей руки. Я говорю ей вслед по лестнице: «Семьсот пятьдесят тысяч». Son of a dyke.[247] Вниз спускается Херта Берлин. Она говорит: «Ой, хай!» Я говорю: «Хай, ой!» Она говорит: «А?» Я говорю: «Ты не спала с Румменигге?[248] Как он в постели?» Она спрашивает: «А кто это?» Я говорю: «Нет, он был в баварской команде. А ты — в Берлине». Она говорит: «Так ты теперь с Трёстом?» А я пустился в пляс, Я пустился в пляс? Можно сказать и так. Подходит Алекс и говорит: «В „Луне“ бейбы, пошли!» Я говорю: «Алекс». Он говорит: «Джефф». Нас выносит на улицу. Я волочу парашют по Лёйгавег. Алекс держится за свой. Мы приземляемся на «Луне». В «Луне» показ мод. Невесомость на «Луне» еще приятнее. Втыкаю американский флаг в писсуар в сортире. Играю в Армстронга. I am very armstrong.[249] Ищу хрен, чтобы помочиться. Не нахожу. Выхожу из сортира и ищу в зале. Наверно, его отрезала какая-нибудь беременная лесбиянка и теперь держит его, трепещущего, в своей дрожащей руке в каком-нибудь такси, едущем по улице Квервисгата. Son of a dyke. Все! Теперь я — Боббит. Прочел книжку «Хоббит». Нам в универе задавали. Я говорю «Толкин» компрессорной журналистке с показа мод (ц. 450 000) в темных очках. «Тут сегодня прямо Толкин!» Она отвечает: «Нет. Это иод эгидой „Элит“ и Донны Каран». Я ей: «Она — дочь Гуннара Кварана?»[250] Она мне: «Давай отдохнем, ладно?» — и хохочет. Я хохочу. Я хочу хо. Я смотрю, как бейбы бегают взад-вперед по подиуму. В показах мод только один недостаток: одежда. Чувствую, что у меня стоит. Я нашел его. Щупаю, Не нащупываю. По ладоням — холодный пот. Я здоровый. Я — Скули, карлик-силач.[251] Сейчас я достоин пера спортивного журналиста Бьяртни Фел. Хорошо, что кожанка крепкая и не треснет, если я глубоко вздохну. Самое поганое, что меня обоббиттили. Меня это добивает. Но я надеюсь, что полиция найдет виновницу и после короткого допроса пестик отыщется, в клумбе перед университетской библиотекой, а господа из «скорой помощи» в Центральной больнице не поленятся пришить его обратно, а недели через три в палате на Гренсаусе он опять воспрянет, и Алекс заснимет это событие на пленку и подбросит фотографию в интернет. Показ мод закончился. Все бейбы сдохли. Я бы заплакал, но писалка на стекле не работает. А писать-то хочется. Как писать, если у тебя все отрезали? Как женщина. Да, я — женщина. Нет, я не женщина. Я подхожу к одной женщине (ц. 1 500 000) и спрашиваю: «Ты на каком месяце?» Она: «На первом курсе университета». Я ей: «Мне за тебя нечего дать». Она мне: «О, прости». Я ей: «Ценю. Вот это я ценю. Тебе тут член на глаза не попадался?» Она улыбается на 75 000 и отвечает: «Не-ет». А теперь — дискотека. Рагги Бьяртна поет: «Ring my Bell». По-моему, это фальцет. Кажется, я стал танцевать. Son of a dyke. Приходит бейба с показа мод. Я ей: «Ты — Плечико?» Она уходит. Я сажусь на устройство для пускания дыма. То есть это оказывается устройство для пускания дыма, когда между моих ног поднимается столб гелия. Кажется, я перднул. И как сильно! Народ накрыло с головой. Но им это вроде бы по кайфу. У меня даже из кишок приятно пахнет. Вижу Бриндис — Лертину бейбу. Она меня не видит. Приходит Алекс и спрашивает, с собой ли у меня дистанционка. Я отдаю ее ему. Он уходит. Я закуриваю. Да, есть такое дело. Я сегодня слишком много курил. Я сегодня слишком много воскуривал. Даже из зада стал идти дым. Я иду в сортир. Я надеваю презерватив. Долго вожусь. Ах, вот он, оказывается, где! Он все это время был в презервативе! Презерватив на мне болтается. Я подтягиваю трусы. Кажется, на мне их штук семь, не меньше Надо, чтобы начали выпускать бронированные презервативы, которые не проткнешь ножом. Боббитт. Хоббит. Алекс тоже в сортире. Стоит у раковины. Он белый. Негров в нашем полку нет. Только бы нас не ждал полный облом, когда мы вернемся из Вьетнама. Мы выходим. Наверно, нам стоило бы переговорить друг с другом в туалете. Теперь-то уже поздно. Я, например, мог бы сказать: «Ну, как тебе здешние женщины? Вот лично мне желтые никогда не нравились. У них глаза, как пизды». А он мог бы, к примеру, сказать: «Вот именно. Нас-то как раз двое». Я приближаюсь к стойке на маленьком батуте на колесиках. Стойка сделана из дерева весьма твердой породы.

Наверно, для того, чтобы народ у нее не застаивался. Рядом со мной цыпочка (ц. 1 750 000), она, по- моему, мягче, чем стойка, и я провожу кончиком среднего пальца по косточке на ее руке, лежащей на столе. Она смотрит на меня, и я тоже решаю посмотреть на нее. У нее нос. Я так и знал, что у нее будет нос. Это как-то решает дело. И все же я смотрю ей в глаза, раз уж мы оказались по соседству. Это — как вернуться домой. Как будто я смотрю самому себе в глаза. Я говорю: «Фивюгрунд, шесть». Она мне: «Что?» Я ей: «Фивюгрунд, шесть, а ты что предложишь?» Она мне: «А как насчет Крюммахолар, семь?» Я ей: «Стаккахлид, четыре, кингсайз». Она мне: «Рекагранди, восемь, водяной матрас». Я ей: «Вау!» Она мне: «А еще в комнате всякие примочки». Я ей: «Дите?» Она мне: «У бабушки». Я ей: «Муж?» Она мне: «Нет». Я ей: «Минет?» Она мне: «Сперва языком». Я ей: «Языком за минет». Она мне: «О’кей». Я ей: «Гондон?» Она мне: «Bien sur». Я ей: «Что?» Она мне: «Конечно». Я указываю на ее груди и спрашиваю: «Силикон?» Она мне: «Чуть-чуть». Я ей: «Э?» Она смотрит на свои часы и отвечает: «Два часа назад». Я ей: «Аналогично». Она мне: «Отлично!» Я ей: «По рукам!» Она мне: «Что?» Я ей: «Заметано!» Она мне: «За такси платишь ты». Я ей: «По рукам!» Она мне: «По рукам!» Я ей: «Хлин Бьёрн». Она мне: «Анна». Я ей: «Анна?» Она мне: «Анна». Я ей: «Анна, и все?» Она мне: «На все про все». Я ей: «Про это». Она мне: «Про то». Я ей: «Пошли?» Она мне: «Да, двинем». Мы выходим. Воспользовавшись дверью. Я ловлю машину. Все же прежде чем сесть в такси, я для верности смотрю на нее и вижу, что вряд ли она стоит «э». То есть это такая баба, на которую только под колесами и польстишься. А я под колесами. Так что… Да я и сам такой тип, что на меня только под колесами и польстишься. Как Адам. Несмотря на небогатый выбор в Эдемском саду, Адаму не предоставилось возможности, пока Эва (ц. 3 900 000) не нажралась «э»: эппл.[252] Так что… Кажется, я запал на единственное, что у нее есть. То есть на косточку на запястье. Но. Она блондинка. И она женского пола. И с ней легко. Эппл. Наконец-то хоть кто-то сразу берет быка за рога. Но у нее щеки до самых плеч. Чтобы разобрать, где кончаются щеки и начинается шея, нужно хирургическое вмешательство. Но, может, это пройдет, когда она ляжет на спину. Хотя бы спина у нее не жирная. На переднем сиденье сидит шофер. Сразу стало лучше. Сесть в такси — как влезть в Soft Cell.[253] Вот, кстати, и песня этой группы по радио. Марк Алмонд, 1981. Анна говорит: «Рекагранди, восемь». Шофер повторяет: «Рекагранди, восемь». Я говорю: «И, пожалуйста, чтоб никаких служанок». Он говорит: «Что?» Я ему: «Никаких служанок чтоб не было». Он мне: «Да, конечно нет». Рейкьявикское озеро едет мимо нас. И этот блеск зубов. Если рот закрыт, то в нем темно. Если рот открыт, то в нем свет. Хофи тоже открывает свой… Нет, Анна. Анна тоже открывает рот. Можно ли это назвать поцелуем, зависит от интерпретации. Я весь наэлектризован, в сердце — «Дюраселл», сто двадцать ударов в минуту, и весь дрожу мелкой дрожью, как заднее сиденье в автобусе, который останавливается на красный свет, и плохо отрегулированный мотор «вольво» урчит, как шестьсот кошек. Вот так всё. Язык бесчувствен, как будто он набит чувствами. Я ищу под ее кофтой силикон. Не нащупываю. Она ищет силикон у меня в ширинке. Я не чувствую. Машина останавливается на красный свет. Мы перестаем целоваться. А потом зажигается зеленый. Son of a dyke. Машина сворачивает на Окружной проспект. Я говорю: «Шеф!» Шофер мне: «Что?» Я ему «Отлично скорость переключил! Ты водишь прямо по- царски. Скорости переключаешь, как ложку в сливках. Во взбитых. Чувствуешь машину». Шофер опять смотрит на меня. Он говорит: «Правда? Ну, ты и скажешь». У него такое лицо, к которому больше всего идут черные волосы. К счастью, они у него и так черные. Я говорю: «Наверно, ты в постели не слабак». Он мне: «Да ну ты и скажешь…» У Анны появляется выражение лица, похожее на взбитые сливки, посыпанные мелким макияжем, из них вылезает фрукт — прямо в меня. Фрукт этот — киви, только неочищенный. Я позволяю ей целовать себя весь Окружной проспект. На перекрестке с круговым движением я весь падаю на нее, согласно закону кругового притяжения. Два языка на орбите вокруг перекрестка. Мы качнулись в мою сторону, потом обратно в ее, когда таксист свернул с этого перекрестка. Я высвобождаю губы из поцелуя и говорю, обращаясь вперед: «Ничего, немного еще осталось». Шофер говорит: «Да». Мы поворачиваем на Рекагранди, не столкнувшись друг с другом. Я говорю: «Вот здесь нормально». Шофер останавливает машину, смотрит сквозь лобовое стекло и говорит: «Это Рекагранди, два. А вам на Рекагранди, восемь». Я говорю: «Ничего страшного, мы за все заплатим». Шофер спрашивает: «А?» Я говорю: «Сколько с нас?» На счетчике набежало восемьсот крон. Анна выходит из машины. Я расплачиваюсь с шофером. Я говорю: «Как бы ты сказал, какой у тебя в жизни девиз?» Шофер смотрит мне в глаза, короткая пауза. То ли он обдумывает свою жизнь, то ли считает деньги у себя в руках. Он отвечает: «Не знаю. Наверно, сдачу давать правильно. Да, наверно, это самое главное: