в оскал. Сестра моя Эльса! Родимая! Ты никого не родишь! И… Пуля, планета, форма та же, размер разный. И обе… Метеорит, летящий мне в голову. Да. Мы живем на пуле, которая летит сквозь космическое пространство, пропорции те же: Солнце — голова, а Земля — маленькая пулька, только Солнце сказало: «What a waste»[234] (Солнце говорит по-английски), и попросила ее «not to bother, you can’t kill me»,[235] и пуля была навечно осуждена кружиться вокруг Солнца, как муха вокруг лампочки. Иногда ее жужжание можно услышать, если долго стоять в одиночестве перед видеопрокатом вечером, когда оттуда все ушли, когда спал аж-жиотаж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Семь миллионов «ж-ж-ж» жужжат хором, это души ж-ж-живущих, устремившие глаза к «небесной тверди», как говорится, но при этом з-з-забывается, что дальше начинается космос, в котором никаких бож-жественных сил нет, одно ж-ж-жуж-ж-жание, когда они прорываются сквозь атмосферу, семь миллионов душ за день: хлопанье земных крыльев, космические мухи жужжат вокруг Солнца, и что их ждет — души, на которых написано: Сэм Дэвис-младший, Дин Мартин, и дедушка, и Йоун Пауль, и Николь Браун (ц. 90 000) и пятимесячный нерожденный мальчик?
Мы все живем на пуле, на дробинке, которой однажды выстрелили из ружья, — пиф-паф, и просто пытаемся на ней удержаться, просто висим на ней, вместе с Ларри Хагменом и всем прочим…
Я мертвой хваткой вцепился в сигарету и пытаюсь держать голову — неподвижно держать, чтобы пуля, кружащая вокруг нее, не впечаталась мне в лоб. Мама садится. Когда?
— …сегодня утром. Это был Магги. Он сейчас у нее.
А я собирался выступить под фонограмму барабанного боя на конфирмации и торжественно открыть маленькую противозачаточную жемчужину: в ожерелье — для нее, в перстне — для него. Племянник, племянница, ты ничем не стал, только маленьким кровавым комком. А я сам бездарно скомкал свою кровинку… Вот так… Милый племянник! Но тебе хотя бы не придется пользоваться зубной нитью. Как работает мозг? Роджер Уиттакер.[236]
В подвале, в музее, я отыскиваю вышеупомянутую таблетку и проглатываю ее, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.
В туалете в «К-баре» я кладу в рот оранжевую таблетку и проглатываю, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.
Выхожу из туалета и сажусь. Трёст улыбается мне эдакой улыбкой однополчанина, будто мы — солдаты одного полка в каком-нибудь вертолете высоко над Вьетнамом, зеленошлемные, в полном снаряжении с парашютами за спиной, и ждем, когда нас вытолкнут вон. Мы молчим, только изредка поглядываем друг на друга. Ждем. В динамиках
— Ты чего здесь делаешь?!
Судя по дикции, стаканов семь точно…
— Я…
— Какого хрена ты вообще сюда приперся? Что тебе, дома не сидится?
— Да там стремно. Папа твой все время заглядывает, отдохнуть спокойно не дает…
С его стороны небольшой напряг со словами. На заднем плане я усматриваю бьюти Бриндис. Она медленно подтягивается к Эллерту с сигаретой и говорит:
— Лерти! Не надо!
Он:
— Ты что себе позволяешь, а?! Что это за выходки!
— А я никуда не выходил. Он сам вошел.
Эллерт крепче скручивает воротник вокруг моей шеи и волочит меня прямо по стаканам к стене. Птица с предсмертным выражением, которой вот-вот свернут шею. Холодное пиво — по моей ноге.
— Не надо со мной шутить!
На мои очки летят брызги. Смазливое лицо Лерти — на мое. Оно с хорошем состоянии, как кассета, на которую никогда ничего не записывали. С тех пор, как я целовался с его сестрой, я никогда не приближался так близко к другому лицу.
— Что это значит?
— Ну, это несложно…
— Ах так!
— Хотя нет…
— Ну?
— Стремны, как говорится, бубны за горами… А еще это, как ее, насчет родов… и Магомета… и ваще…
— Ты что, недавно из-за границы? На стажировку ездил?
Последние слова я произношу сдавленным голосом.
Мне едва удается выжать их из горла сквозь его железные объятия. Вот он швыряет мою голову о стену. Только бы поскорее наступило «э».
Теперь меня совсем лишили свободы слова. Он пробует меня задушить. От слова «душа». Которая у меня вот-вот вылетит. Интересно, убийц пускают на похороны их жертв? Эти отпеватели — они все прощают или как? Я начал прокручивать в башке документальный фильм о своей жизни. Первая сцена: я в сапожках на Стаккахлид, 4, и мама… но вот вышибала оттаскивает его от меня. Бриндис выбегает за ними из дверей.
Я сползаю обратно на стул. Поправляю воротник, смотрю на Трёста. Он улыбается. И я пытаюсь улыбнуться. «К-бар» опять взлетает и превращается в вертолет над Вьетнамом. Бар поскрипывает, пролетая над побережьем, над пылающими взрывами. Под винтами — навинченная деревня. Девушка (ц. 45 000) на высоких каблуках теряет равновесие. Я пытаюсь снова настроить свой «э»-кран после этого неожиданного инцидента, впрочем, в армии перед атаками такое не редкость. Затылок ломит.
Заведение летит в глубь Вьетнама, из динамиков —
