представлялся плавучим островком, своего рода опрокинутым зеленым лугом. Широкая, грузная, уютная, сплошь из растительного материала, без всяких там винтов, с удобной ложбинкой взамен обычного для судов острого киля, помавая весенней зеленью водорослей, наша ладья шла со скоростью, которая устраивала даже самых ленивых обитателей моря. Маленькие крабики свободно цеплялись за стебли берди, чувствуя себя среди прядей морской травы так же уютно, как блохи в бороде Нептуна. Нельзя придумать травы зеленее, сочнее и приятнее для глаза, чем нестриженый газон на днище «Тигриса», где, словно грибы, росли морские уточки, а крабики и мальки сновали, будто жуки и кузнечики. Немудрено, что единственный на много голубых километров плавучий сад привлекал всяческих бездомных скитальцев. Да и мы готовы были сколько угодно любоваться подводным царством, свесив голову через борт или плывя на буксире около кишащих живностью желтых стеблей. Со времени выхода из Омана белые морские уточки подросли, сравнявшись в обхвате с голубиным яйцом. Стоят на длинном черном стебельке и ритмично взмахивают ветвистыми ножками, точно желтыми крылышками, загоняя в домик богатую кислородом воду и корм. Степенное движение ладьи позволяло нам созерцать непрерывный спектакль: будто колонны миниатюрных знаменосцев шествовали через море, окруженные морскими желудями, белеющими среди зелени наподобие миниатюрных палаток, между которыми патрулировали одетые в броню крабы с ноготь величиной, а приметят спускающуюся с неба гигантскую голову человека, тотчас юркнут в щели между стеблями. Кое-где словно пучки золотой проволоки сверкали в солнечных лучах. На самом деле это были черви; они все время пребывали в спутанном состоянии, становясь все толще и толще, и никакого движения не приметишь. Но главная диковина — аплизии, они же морские зайцы. В прежних плаваниях мы с ними совсем не встречались, теперь же сразу два вида неторопливо паслись на наших подводных лугах. Один поменьше, величиной с большой палец, желтый, как банан; второй подлиннее и потучнее, зеленовато-бурой окраски. Если не считать двух пар придатков на голове, напоминающих заячьи уши, у этих брюхоногих моллюсков не было ничего, что оправдывало бы родовое наименование. Неуклюжие, медлительные, тупомордые, с бугорчатой кожей на бесформенном теле, они скорее смахивали на мини- бегемотов, когда ползли вверх по бунтам, а оказавшись выше ватерлинии, вертели головой, соображая, куда двигаться дальше. Спугнешь — съеживаются и прячутся в раковину, уподобляясь финику.

За исключением крабов, никто из наших подводных пассажиров не решался выходить за пределы влажной зоны. Возможно, крабиков заманили на палубу летучие рыбы. Мы находили не всех рыбок, залетавших ночью на борт ладьи, но крабы безошибочно выслеживали не замеченную нами добычу среди бунтов и груза. Примостившись на горе еды, двурукие и восьминогие шельмецы очищали от чешуи подходящий участок и принимались жадно уписывать даровое угощение.

Наш морской огород был утехой не только для глаз. Набрав котелок крупных морских уточек, Детлеф варил их с чесноком, иракскими специями и сушеными овощами; лучшей ухи мы в жизни не ели, особенно если добавить в нее летучей рыбы.

Эта рыба — благо для всякого, кто идет на плоту в теплых водах. По вкусу она не уступает отборной сельди, а как наживка превосходит самые дорогие искусственные приспособления. Разновидность, встреченная нами в Индийском океане, была не из крупных — всего около восемнадцати сантиметров в длину, и если мы утром подбирали две-три такие рыбки, этого было маловато на завтрак для одиннадцати мужчин. Зато, наживив крючок одной рыбкой, можно было тотчас выловить метровую корифену, которой вполне хватало на обед всей команде. А когда мы посвятили самого страстного рыболова на борту, Асбьёрна, в древнейший секрет — как приманивать летучих рыб, он стал на ночь зажигать все наши керосиновые фонари и выставлять их вдоль рубок. Рыбки градом сыпались на палубу. Идя на юг, мы по утрам собирали все более богатый урожай. Во время ужина летучие рыбки иной раз проносились над столом, награждая нас тумаками и приземляясь в мисках и котелках. Тростник и брезент пестрели метинами из серебристой чешуи. Не раз и не два мы просыпались ночью оттого, что холодная рыба шлепалась прямо в постель к нам и принималась отчаянно бить длинными грудными плавниками, но снова взлететь не могла, потому что стартовую скорость этим летунам придает энергичное движение хвоста в воде. Я спал у дверного проема, и меня чаще других будило холодное прикосновение рыбы, протискивающейся в спальный мешок. Помню случай, когда лежавший рядом Карло сел и со смехом глядел, как я тщетно пытаюсь найти ночного гостя, устроившего пляски на моей постели. Утром Карло обнаружил его мертвым в своем спальном мешке.

В иные дни кок выдавал на завтрак каждому по три жареных летучих рыбки. После того как очередной утренний сбор дал сорок штук, мы бросили считать, принимая летучие дары моря как нечто само собой разумеющееся. Детлеф, большой любитель историй Мюнхгаузена, назвал окружающие нас воды Морем Ленивцев.

Первой на крючок с летучей рыбой всегда бросалась корифена — неутомимая охотница и верный спутник плотов в теплых водах. Корифена, она же золотая макрель, она же махимахи, была мне знакома по прежним экспедициям, особенно в Тихом океане. Когда мы выходили из Пакистана, наш эскорт насчитывал всего две-три корифены.

На удочку они не шли, и только Асбьёрн и Детлеф ухитрялись бить их острогой. Но с того дня, как мы стали наживлять крючки летучей рыбой, обед нам был обеспечен, и сколько бы корифен мы ни вылавливали, на другой день их было еще больше.

Шестнадцатого февраля я записал, что никогда еще не видел в море столько рыбы. Восемнадцатого февраля Герман и Тору нырнули под днище «Тигриса», чтобы поснимать присоединившихся к нам различных рыб, и насчитали двадцать корифен. К вечеру следующего дня их было уже свыше тридцати. В свете фонариков мы легко отличали корифен от других рыб. Мы продолжали заниматься рыбной ловлей, и я снова и снова писал в дневнике, что сегодня нас сопровождает больше рыбы, чем когда-либо.

В ночь на 26 февраля я вылез из рубки, чтобы заступить на полуночную вахту, протер глаза и оторопел при виде невероятной картины. Поднявшийся раньше меня Тору посветил фонариком на море, и луч света, вместо того чтобы уйти в черную толщу, отразился от заполнившей поверхность сплошной массы призрачных рыбьих тел. Они казались неподвижными, хотя плыли с той же скоростью и тем же курсом, что наша ладья. Корифены. Но в каком-то невообразимом количестве. И они не сновали вокруг нас, как обычно, а шли плотным строем, точно отряд лыжников в белом, скользящий вниз по склону, засыпанному черным снегом. Обычно мы без опаски купались в обществе дружелюбных корифен, по этот безмолвный непрошеный кортеж производил такое грозное впечатление своей численностью и сплоченностью, что я со страхом подумал — не дай бог свалиться за борт.

Утром строй корифен рассыпался, но едва зашло солнце, как они снова собрались вокруг ладьи. Через два дня количество их перевалило за три сотни. Такие яркие днем, ночью они становились бледными призраками. Широкие в профиль, но совсем тонкие, если смотреть сверху, корифены располагались на расстоянии вытянутых грудных плавников друг от друга, всегда у левого борта «Тигриса», и всегда первая шеренга чуть отступала от носа ладьи, словно предоставляя нам лидерство. И они точно выдерживали нашу скорость, как бы мы ни шли. Днем корифены резвились, носились взад-вперед; при сильном волнении развлекались, полным ходом взмывая на самый гребень, чтобы потом съехать вниз по крутому скату.

В конце месяца в дневнике появилась такая запись: «Мы настолько срослись с морской средой, что я ощущаю себя пастырем корифенового косяка. Стоит нам изменить курс или скорость, и корифены тотчас повторяют наш маневр, чтобы не отстать. Они прижимаются так близко к левому борту ладьи, что хвостовые плавники подчас рассекают воду рядом с бунтом и, светя фонариком, можно во всех подробностях рассмотреть голову рыбы. Днем они нередко плавают, раздвинув белые губы, словно ловят планктон, видно даже розовый язык. И расправленные, словно крылья бабочки, грудные плавники отливают такой яркой голубизной, что кажутся светящимися. Сперва замечаешь эти плавники, а потом уже саму рыбу. Серебристые ночью и после смерти, эти морские хамелеоны днем поражают богатой расцветкой: спина почти коричневая, голова травянисто-зеленая, хвостовой плавник желто-зеленый, остальное тело переливается разными оттенками зелени в зависимости от освещения. Сколько ни смотрим, не можем налюбоваться на такую красоту. Идут за ними, будто овцы за пастухом; невольно напрашивается сравнение с кротким добродушным стадом».

На нашем пути попадались течения, богатые планктоном. Ночью вся поверхность моря фосфоресцировала, и светящаяся пленка облекала соприкасающихся с микроорганизмами рыб и стебли камыша. Организмы покрупнее мерцали обособленными искорками. Выловив их мелкоячеистой сетью, мы установили, что это веслоногие рачки с большими черными глазами.