— Ты с ними заодно — во всем этом надувательстве. И тогда тоже была заодно. Ты была карнавальной монахиней.

Она ничего не отвечала.

Ему хотелось сесть, но сидеть было не на чем. Он чувствовал, как все тело у него немеет. Давний паралич. Возвращающийся всякий раз, когда им принимались манипулировать женщины. Не только в этой жизни. Во многих его прошлых жизнях.

— За тобой — грандиозное объяснение, — сказал он. — Тебе придется мне все объяснить. Но не сейчас.

Она по-прежнему молчала.

— Они до сих пор не нашли детей. От меня хотят избавиться. Меня сейчас увезут. На улице ждет патрульная машина.

Он смотрел в сторону. Чтобы не видеть ее лица.

— Все мы когда-то предаем ребенка, — продолжал он. — Это неизбежно. Вот почему я не хотел детей. Вот в чем настоящая причина. Но сейчас я все-таки что-то обещал ребенку. Кларе-Марии. Я обещал, что вернусь за ней. Я обязан выполнить это обещание.

— Почему? Ты ей почти чужой человек.

Он пытался подобрать слова, взгляд его упал на лежащий на алтаре хлеб.

— Когда я был маленьким, когда мне было столько, сколько ей, и нам давали хлеб, прямо из печи, или конфеты, мы делились с остальными. Нас всегда было много, детей артистов, и мы всегда хотели есть. Делились все. Мы кое-что понимали, притом что это никогда не было сформулировано. Мы знали, что хлеб вкуснее, если им делиться. Мы не пытались это объяснить. Но это было чисто физическое ощущение. Вкус был другим. Потом это забывается, и я забыл. Но в последние дни несколько раз вспоминал об этом. Мы тогда понимали, что самое важное не может существовать только для тебя одного. Если кто-то один голодает, то все чувствуют голод. Так же и со счастьем. Не существует твоего отдельного счастья. И свободы. Если она несвободна, то я тоже несвободен. Она с таким же успехом могла быть на моем месте. Наверное, так чувствуешь, когда любишь человека.

Она поняла его. Он слышал это. Купол над ними сфокусировал звуки, словно они стояли на манеже. Мгновение было полнозвучным.

— Чем я могу помочь? — спросила она.

— Сними, пожалуйста, одежду.

Ее звучание погасло, как будто ее ударили железным прутом по голове.

Он снял пиджак. Начал расстегивать брюки. Действовала у него только правая рука. Стоящая перед ним женщина напоминала лунатика.

— Мы поменяемся одеждой, — продолжал он. — Это единственный выход. На улице стоят две полицейские машины. Машинами тоже поменяемся. Тебя отвезут под домашний арест в Аудебо. Когда вы будете на месте, ты во всем признаешься. Меня же повезут в город. Я найду способ, как от них избавиться.

Она не двигалась. На нем остались только трусы-боксеры. Медленно нарастало ощущение совершаемого святотатства.

— Ты, похоже, совершенно не в себе, — заметила она.

Он почувствовал полное спокойствие — как перед крупным блефом в покере. Настроился на женское. На то, что, если будет необходимо, он потеряет все.

— Эти ребята на улице, — продолжал он, — полицейские, они не видели тех, кто забрал Клару- Марию. А я видел. Это не добренькие старички и старушки. Это злой король и злая королева. Детей никто и не думает возвращать. Их увезут.

Она пристально смотрела на него. Потом подняла руки и расстегнула первую пуговицу.

— Отвернись, — сказала она. — И закрой глаза.

Отвернувшись, он прижался лбом к ароматному дереву исповедальни.

Он настроил слух на ее наготу, на ее кожу. Ему не нужно было видеть ее, чтобы утонуть в ней. Это было одно из примиряющих с действительностью преимуществ такого слуха, как у него. Можно встать перед дверью в женскую раздевалку в бассейне и увидеть все, что внутри.

— Заткни уши, — сказала она. — Или все наши договоры отменяются.

Он заткнул уши.

Она похлопала его по плечу, он обернулся. На ней была его одежда. Стине более, чем когда-либо прежде, походила на саму себя. Пиджак, рубашка и брюки подчеркивали ее женственность. Есть люди, суть которых не может скрыть никакая одежда.

Он надел ее блузку, затем голубой халат, он поймал свое отражение в окне, выходящем во двор, потом заправил волосы под платок.

— Солнечные очки? — попросил он.

Из стоящей на полу сумки она вытащила солнечные очки и маленькое зеркальце.

Если бы в его распоряжении было двадцать минут и гримерный набор, он смог бы как-то изменить свое лицо. Теперь же не оставалось ничего иного, как спрятать его. Он надел солнечные очки, нашел в сумке носовой платок, развернул его и прижал к лицу, как будто хотел сдержать рыдания.

Он надел ее сандалии, у них был один размер. Его всегда восхищали ее ступни — большие, сильные, плоские, пальцы впереди расходились веером, он слышал, как много она бегала босиком в детстве — по полянам Скагена, по паркетным полам в «елочку», по утрамбованным газонам и частным пляжам. Он бросил последний взгляд на костыли. И они со Стине пошли.

Несмотря на боль, он погрузился в свою женственность. Почувствовал яичники. Ощутил тяжесть женской походки, упругость шага, легкое покачивание бедер. Она открыла дверь. Во дворе их встретил порыв ветра.

— Это черт знает что, — сказала она.

— Ты очень убедительно выглядишь, — отозвался он. — Очень по-мужски. За дверями стоит мой чемодан. Возьми его в руки. Иди так, как будто он тяжелый. Когда женщины и мужчины несут что-нибудь тяжелое, их походка похожа. Приподними чемодан, чтобы он частично заслонял тебя. Садись на заднее сиденье и не разговаривай с ними.

— Это плохо кончится.

— Это обречено на успех. Это архетип успеха. Как в «Фиделио».[86] Она ищет своего возлюбленного в подземном мире. Переодетая мужчиной. Когда влюбленные действительно становятся близки, им приходится открыть противоположный пол в самих себе. По другую сторону этого путешествия они обязательно воссоединятся.

— По другую сторону я больше никогда тебя не увижу.

— Ты сбежишь от них. Ты убедишь африканку и Франца Фибера. Они мои верные помощники. Вы возьмете машину. И заберете меня в Государственной больнице. Через час.

Синяя Дама, похоже, ждала их. У бассейна. За кустами. Прислушиваясь к воде. И вот они оказались перед ней.

Она оглядела их. Впервые за все время он услышал, что она потеряла равновесие и действительно потрясена. Но почти мгновенно тишина восстановилась.

Она не будет кричать. Вот сейчас она повернется, пересечет двор и позовет Мёрка, никак не нарушая всеобщего спокойствия. Как только она повернется, он завяжет ей рот платком. Это будет еще один шаг к этическому упадку — применение грубой силы по отношению к пожилой даме и настоятельнице монастыря. Но другого выхода у него просто нет.

Она посмотрела мимо Каспера прямо на Стине. На ее мужскую одежду и стрижку «под пажа».

— Каспер Кроне, — сказала она, обращаясь к Стине. — У входа вас ждут двое полицейских. Стине, пройдите к воротам, там стоит патрульная машина. Они обещали подвезти вас до города. Да пребудет с вами Господь!