был коричневым, кожаным.

Каспер перевернул часы. Непримечательность исчезла. Оборотная сторона часов была из сапфирового стекла. Через стекло были видны подробности всего многообразия механизма из золота. Из тысячи пятисот деталей.

— «Il Destriero Scafusia», — констатировал он. — «IWC», Шаффхаузен, Швейцария. Несколько более тяжелый звук, чем у всех остальных «Grand Complication». Из-за золота. Самые дорогие наручные часы в мире. Как насчет христианского смирения?

Черепаха начала краснеть.

— Давайте уже отправим его, — предложила она.

Синяя Дама подняла руку. Это всех остановило.

— Он еще не получил благословения, — заметила она. — Это последняя часть контракта. Я провожу его в церковь. Это займет не более десяти минут.

Она закрыла за ними ворота, во дворике, кроме них, никого не было. Даже находясь в укрытии, он чувствовал, что поднимается ветер. Она помогла ему встать с кресла. Подала костыли. С физической точки зрения он начинал выздоравливать.

— Вы знаете все, — сказала она, — что касается детей. Но они не могут признать это публично. Они не ожидают, что детей вернут. Они планируют захват.

— Я мог бы им пригодиться, — сказал он. — Это я их выследил. Я знаю кое-что, чего они не знают. Я должен там быть.

Они стояли перед церковью. Миниатюрной, словно домик на садовом участке.

— Одна из самых маленьких в мире церквей с планом в форме креста, — объяснила она. — И одна из самых красивых. Построена в тысяча восемьсот шестьдесят пятом, одновременно с Русской церковью на улице Бредгаде. Когда Восточная церковь пришла в Данию. Одновременно с тем, как Грундтвиг опубликовал свои переводы византийской мистики света.

— Выпустите меня, — сказал он. — Не может быть, чтобы отсюда не было какого-нибудь другого выхода.

— Ты не сможешь идти без костылей. И даже с костылями ты уйдешь не очень далеко.

Это было правдой. Она открыла двери, они вошли внутрь.

— Narthex.[85] Некрещеным дальше нельзя.

Внутри было прохладно и тихо.

Церковь была обращена на юг. Он обдумывал, не разбить ли ему один из витражей. Добраться до берега. Найти катер. Он знал, что все попытки побега обречены на провал.

Она распахнула еще одну дверь, и он сделал шаг назад.

Сначала показалось, будто перед ними огненная стена. Потом он понял, что это иконы. Стена икон. Освещенных струящимся сверху солнечным светом — откуда-то из прорезей в купольной конструкции. Свет этот разлагал живописные плоскости на огонь различных цветов. Золотой огонь. Серебристый. Пурпурный, синеватый жар, зеленые огоньки, словно это поверхность пылающей воды. А в огне — тихие, четкие фигуры. Спаситель, ребенок, женщины. Святые. Еще женщины, несколько детей. Еще один Спаситель.

— Здесь мы играем, — сказала она. — Каждый день. Греем вино до двадцати семи градусов. Протыкаем хлеб палочкой. Поем. Танцуем. Космический цирк. Тебе бы понравилось.

Он отодвинулся от нее.

— В испанском уголовном праве перечислены случаи, подпадающие под амнистию, — сказала она. — Например, если обвиняемый навсегда уходит в монастырь. В этом случае его шансы значительно увеличиваются.

Она загородила ему дорогу. Что-то тянуло его через порог, по направлению к стене икон, может быть — их звучание.

— Я некрещеный, — сказал он.

— В особых случаях, — ответила она, — приходится пренебрегать условностями.

— Я всегда старался никого не обижать, — заметил он. — Чтобы билеты лучше продавались.

— У тебя есть пять минут, — сказала она. — Может, тебе стоит забыть про билеты. И сосредоточиться на главном.

Он вышел вперед и встал под куполом. Перед стеной света.

— У нас есть два греческих слова для исповеди, — сказала она. — Penthos — печаль. И metanoia — перемена мыслей.

Он проследил за ее взглядом. В небольшом боковом приделе стоял миниатюрный фургон из промасленного палисандра — на колесиках.

— Мы, — сказала она, — и еще несколько конгрегаций Восточной церкви сохранили институт исповеди. Разве можно найти лучшее место для последних пяти минут?

Он сделал шаг вперед и открыл дверь. Площадь исповедальни была не более квадратного метра — как туалет в цирковом вагончике. У стены стоял раскладной стул с плюшевой обивкой. Каспер сел. Прямо напротив его лица было окошечко из тонированного стекла с мелкими отверстиями. Он закрыл за собой дверь. Зажегся слабый свет, похожий на свет лампы, используемой при цветной фотопечати. Через дерево и стекло он слышал, как по другую сторону усаживается женщина. Вся эта ситуация была неким символом взаимоотношения мужского и женского. И отношений между Богом и людьми. Страстное желание установить контакт — но при этом тончайшая разделяющая мембрана.

— Я хочу исповедаться, — сказал он.

— Я вас слушаю.

Это не был голос игуменьи. Он отказался от попытки определить, кому может принадлежать этот голос. Он пришел не для того, чтобы классифицировать, он пришел для того, чтобы отдать себя безоговорочно.

— У меня на душе очень большое горе, — сказал он.

— Вы пытались молиться?

— Как мог. Но этого оказалось недостаточно. Меня покинула женщина.

— Чем вы это заслужили?

Вопрос сбил его с толку. Он попытался собраться с мыслями.

— Я слишком широко открыл свое сердце, — ответил он.

— И что же нам теперь делать? Канонизировать вас?

Сначала он не поверил своим ушам. Потом открыл дверь, сполз со стула. Плюнув на костыли, бросился к другой двери фургончика на четвереньках и рванул ее — все это одним движением.

Она была в сине-серой форме, и сначала он увидел только это. Потом она сняла головной убор, и он увидел ее волосы и ее лицо. Он знал, что это будет Стине. И тем не менее не знал.

— Ты злоупотребляешь искренним доверием верующего, — сказал он.

— Ты находишься там, куда входить запрещено. Это святотатство.

Пальцы его сжались в кулак, чтобы нанести удар, она вскочила со стула, как кошка, — без всякой подготовки. Он замешкался — и опоздал. Применение грубой силы должно быть спонтанным и быстрым. Преднамеренная жестокость бесчеловечна.

За его спиной стояла Синяя Дама.

— У тебя есть четыре минуты, — сказала она. — Потом тебя отвезут в Аудебо. А Стине — на работу.

И она исчезла.