— Я не молился, я требовал. Большую часть своей жизни.
— Вот почему вы не продвинулись дальше.
От гнева у него снова перехватило дыхание.
Звучание ее преобразовалось в «Гольдберг-вариации». Стало почти семейным. Он почувствовал, что нравится ей. А нравился он немногим, может быть, единицам. Он чувствовал это в Кларе-Марии. В Стине. В людях, которые могли терпеть шум его системы. И не просто терпеть.
Любовь делает людей равноправными. На минуту они оказались на одной ступени.
— Кому мне молиться? — спросил он. — Кто сказал, что там кто-то есть, кто сказал, что вселенная не просто одна большая шарманка?
— Может быть, и не надо молиться кому-то одному. Матери-пустынницы говорили, что Бог не имеет формы, цвета или материального выражения. Может быть, молитва — это не когда ты молишься кому- нибудь. Возможно, это деятельный способ от всего отказаться. Возможно, вам потребуется именно это — от всего отказаться, не опустившись при этом на дно. Она открыла дверь.
— Текст, в принципе, может быть каким угодно, — добавила она, — лишь бы он исходил из сердца. Например, это могла бы быть одна из кантат Баха.
Он почувствовал какое-то движение. За его спиной стояла африканка.
Она проводила его к выходу и открыла ворота. Здесь он обернулся и окинул взглядом все здание.
— Флигель для гостей, — сказала африканка.
Дом был трехэтажным, он насчитал по семь окон на этаже, у каждого маленький балкон.
— Гостеприимно, — сказал он.
— Philoxenia. В любви к чужестранцам таится любовь ко Христу.
Он пошел по направлению к Фредериксдальсвай. Она стояла, глядя ему вслед — в открытые ворота.
Он слышал ее звучание, слышал, как она реагирует на него. Она провожала его взглядом, и внутри нее возникал звук, похожий на звучание человека, который стоит у рулетки и после «Rien ne va plus»[38] прикидывает свои шансы, прекрасно при этом понимая, что, раз это рулетка, они в любом случае ниже пятидесяти процентов.
А может, все это была игра его воображения, в морозные лунные ночи мир имеет обыкновение с легкостью превращаться в экран, на котором каждый из нас прокручивает свое собственное домашнее видео. Он подошел к машине, он всегда воспринимал свой автомобиль как пусть и удаленную, но все же вполне уютную часть своей гостиной — с двумя креслами и диваном.
Но даже когда он доехал до Клампенборга, и в машине стало тепло, и на дорогах появились другие полуночники, он по-прежнему слышал — от сидений, от двигателя, кузова, от других машин и домов за окном — совершенно простую и одновременно невероятно сложную тему из «Гольдберг-вариаций». Такую, какой она бывает, когда ты уже дошел в вариациях до какой-то точки и начинаешь понимать, что теперь уже невозможно бросить, теперь Бах овладел тобой, теперь ты вынужден продолжать, — и уже не имеет никакого значения, куда это приведет.
III
1
Ресторан «Copenhagen Dolce Vita» находился в бельэтаже здания, окна которого выходили на то место, что некогда называлось площадью Конгенс Нюторв.
Каспер никогда не сомневался в том, что духовные искания и еда каким-то образом связаны и что если хочешь приблизиться к Царству Небесному, то, в принципе, существует два пути: можно либо морить себя голодом, либо предаваться обжорству.
Великие религиозные традиции довели до совершенства обе эти крайности. Первые пустынники и пустынницы вполне могли выглядеть так, будто носили скелеты поверх одежды, даосы советовали: «Empty the mind and fill the belly»,[39] а многие из тибетских «неподвижных звезд» Дзогчена и Махамудры напоминали членов правления Клуба обжор. Будда в свое время предложил путь к достижению золотой середины между двумя крайностями, ее-то Каспер и искал — сегодня, как и много раз прежде, в этом самом месте — у Бобека Лайсемеера, где еда была похожа на цирк прежних времен: сплошная одухотворенность, временами повергающая в шок, нечто среднее между тончайшей эквилибристикой и полной безответственностью.
И тем не менее какая-то точка между сердцем и solar plexus никак не давала ему почувствовать себя комфортно — и никогда в этой жизни не даст. Та точка, которая знает, что если уж ты родился цыганом, то в подобной обстановке — в окружении золотого и белого, и дамаста, и доходов, которые ни при каких обстоятельствах не могут уменьшиться даже до миллиона, — всегда будешь чувствовать, что попал не туда.
Однако он продолжал сюда возвращаться. Потому что так уж тут кормили, а тот, кто стремится к Божественному, должен испробовать все пути. И еще потому, что в шеф-поваре Каспер всегда слышал самого себя: мальчишку-пролетария, который был рожден, чтобы выступать на ярмарках, и который всю свою жизнь пытается понять, почему судьба облачила его в белую форму и поварской колпак и сделала из него любимца высшего общества, поставив, словно первосвященника, перед алтарем, посвященным еде.
Каспер посмотрел на воду за окнами.
Двумя часами раньше, когда он проснулся, вокруг была кромешная тьма. Он спустился с чердака и подошел к вагончику — внутри никого не было. Хотел было открыть дверь, но оказалось, что ручка обмотана стальной проволокой, он чиркнул спичкой — на проволоке висела пломба с надписью «Копенгагенская полиция». Он сломал пломбу. Войдя в вагончик, зажег еще одну спичку. Они прибрались за собой. Как при бальзамировании трупа: снаружи все в полном порядке, а внутри уже ничего не осталось. Его скрипка исчезла, плоский сейф был открыт — бумаги они забрали. «Клавирной книжечки» на полке тоже не было.
Но одежду его не тронули. Он взял костюм, ботинки, полотенце и туалетные принадлежности. Оторвал небольшой кусочек картона от обложки «Фюнского детства» Карла Нильсена.[40] Погасил свет, вставил кусочек картона в дверь на уровне колена. Сложил как мог две половинки пломбы.
В том корпусе, где находились душевые кабины, он принял душ и побрился сначала электрической, а потом безопасной бритвой. На лице, которое он видел в зеркале, были заметны следы возраста и того, что ему за всю его жизнь пришлось от пяти до семи тысяч раз накладывать полный грим.
Как-то раз за его спиной стояла Стине. Она коснулась ладонями его лица. Посмотрела на него в зеркало.
— Есть что-то от Спасителя, — сказала она. — И что-то от «Крестьянского парня в закладе».[41] Что-то от графа Данило из «Веселой вдовы».
Ему очень хотелось попрощаться с Даффи, но риск был слишком велик. Если полицейские ждали его, то, скорее всего, у ворот. Он вошел в конюшню.
Лампочка под потолком так и горела, он взял несколько яблок из ящика и подошел к стойлу Роселил. Лошадь скакнула ему навстречу, словно девочка, которая просит поиграть с ней. Он положил руки ей на шею. Через две недели ее усыпят.
