надо было бежать туда — в сторону полицейских. Но он не мог совладать с собой.

Он забарабанил по стеклу. Окно открылось.

— Мы поженимся, — продолжал он. — Это я делаю предложение. Я изменил точку зрения. Мне страшно нужна семья. На самом деле, я очень хочу иметь семью.

Удар пришелся ему под скулу. Он был неожиданным, он даже не увидел, как она подняла руку. Хорошо хотя бы, что у нее в руке не было бутылки шампанского.

— Очнись! — сказала она.

Он достал почтовую квитанцию и протянул ей.

— Что там было? — спросил он.

Такси отъехало от тротуара, набрало скорость и исчезло.

Он выпрямился. Люди вокруг него все еще были как парализованные. Из-за толчков. Из-за того, чему они стали свидетелями. Он направился к оркестру.

На тротуаре стояла женщина. Вытесненная сюда напиравшей толпой. В руках у нее был велосипед. Это была начальник отдела Н Аста Борелло.

Она смотрела на его обнаженный торс. Так, как смотрят на привидение.

Ее появление здесь было каким-то удивительным совпадением. Из тех, про которые Юнг говорит, что они случаются только с теми, кто сделал семимильный шаг по направлению к неизведанному в процессе собственной индивидуации.

Он прислушался к ней. Допустим, она шла на встречу с подругой. Чтобы пойти вместе с ней в театр. Она была в юбке. В колготках. Кожаных сапогах на высоком каблуке. И тем не менее она поехала на велосипеде. Зачем бросать деньги на ветер и транжирить накопления? В такой вот пятничный вечер.

— Аста, — спросил он. — Ты что, приводишь в исполнение какое-нибудь судебное решение?

Она безрезультатно попыталась отступить от него подальше.

Он шагнул к оркестру. Наклонился. Поднял купюры. Отсчитал половину. Там все еще оставалось по тысяче на каждого музыканта.

— Когда занимаешься благотворительностью, — заметил он, — важно не переусердствовать.

В это мгновение коллективный паралич прошел. По направлению к нему бросились люди.

На первый взгляд город выглядел как обычно, разве что у гостиниц в два ряда стояли фургоны телекомпаний. Но звуковая картина изменилась. Сначала он решил, что это из-за оцепления. По пути в ресторан он обратил внимание на то, что центр города уже был закрыт для въезда, пропускали только такси и автобусы, — наверное, ожидали новых толчков.

Он всегда любил те немногие города, на улицах которых нет машин, в первую очередь Венецию. Из- за прекрасной слышимости — шаги людей и голоса далеко разносятся в городском пространстве. Точно так же было сейчас. Он пересек площадь Гробрёдреторв — и пять сотен голубей поднялись в воздух, от ударов их крыльев задрожала вся площадь. Потом Ратушную площадь — на ней тоже не было ни единой машины. Он никогда не слышал район Вестербро таким — тихим и торжественным.

Потом он почувствовал, как вокруг него собирается тишина, все звуки сконденсировались, он услышал тему флейты, это зазвучал «Actus Tragicus» — единственный реквием Баха. Может быть, это всего лишь фантазия, а может быть, Баху удалось уловить что-то из звукового оформления, которое сопровождает все апокалипсисы. А ведь ему тогда было всего лишь двадцать два года.

Шум машин окружил его на Вестерброгаде. Он свернул в переулок, ведущий туда, где когда-то был полигон. Ему необходимо было передохнуть — средние дистанции хуже всего: после четырехсот метров анаэробные резервы спринтера опустошены, а до финиша еще далеко; сердце его работало слишком быстро, чтобы молитва могла поспевать за ним.

Какая-то женщина вошла в дверь подъезда, он успел подбежать к двери до того, как она захлопнулась.

Он постоял, ожидая, пока шаги женщины не смолкнут и не закроется дверь квартиры. Потом поднялся наверх — лифта в доме не было, — миновал шестой этаж и сел на ступеньки лестницы перед чердаком, на котором сушилось белье. Зажег свет и достал свернутый лист бумаги, который он вытащил из кармана Стине.

Это был факс с какой-то нечитаемой готической подписью и логотипом «Berlin, Europaisches Mediter-ranisches Seismographisches Zentrum».[44] Жаль, что он не очень-то силен в немецком, только тексты кантат Баха может читать — да и то с трудом. Но адрес понять было не трудно: он состоял из имени и фамилии Стине и указания двух мест. Одно было гостиница «Скандинавия» с номером комнаты. Второе — «Пилон 5, Копенгагенская гавань».

Он свернул листок и спрятал его. Прислушался к звукам дома под ним. К звукам семейной жизни.

Тогда он сделал последнюю попытку создать настоящий дом. Это было посредине пути, примерно за полтора месяца до исчезновения Стине. Однажды зимним вечером. Она готовила ему еду. Он сидел, прислушиваясь. Это было все равно что прислушиваться к паузам в моцартовском адажио си-минор. Мирно, созерцательно. Совершенно удовлетворенно.

— У меня возникло интуитивное чувство, — произнес он. — Мгновение назад оно обрело звуковую форму. Откуда-то из глубины. Я увидел, что ты могла бы оставить свою работу.

Она застыла.

— Тут не совсем обычная ситуация, — продолжал он. — Дело не в обычном желании мужчины контролировать женское. Даже самые великие — Грок, Бетховен, Шуберт — все они нуждались в женщинах, которые могли полностью раскрыть свой талант заботы. А Бах? Две женщины. И Иисус: Дева Мария и Мария Магдалина. Если у мужчины есть творческая или духовная миссия, ему требуется полная преданность женщины.

Это была крупная ставка. Но если хочешь сорвать большой куш, стоит рискнуть.

Она смотрела на него не отрываясь.

— Ты действительно так думаешь, — проговорила она. — Девяносто процентов тебя так думает.

Она отложила в сторону нож. Выключила конфорку.

— У меня возникло интуитивное чувство, — сказала она, — что сегодня вечером ты будешь жрать дерьмо.

Он встал. Схватил ее за запястье, сжал его. Ее звучание и ее взгляд изменились. Он отпустил ее. Она повернулась — и вышла из комнаты.

Какая-то его часть тогда поняла, что это начало конца.