там такого рода услуги предоставляют. Звонком дело не обошлось, и я поехал в монастырь договариваться. К Хуану явился священник-ирландец, рыжий и симпатичный, с которым мой друг долго беседовал. Доминиканец навещал его еще два-три раза. Такие беседы на несколько дней успокаивали Хуана. И в результате он принял очень важное решение: написать своим родителям, с которыми вот уже десять лет не поддерживал никаких отношений.
От слабости он не мог справиться с ручкой и продиктовал мне длинное теплое письмо: с юмором рассказал, как стал известным художником в Ньюмаркете, а еще он признался, что ему много раз хотелось написать и помириться с ними, но мешал глупый гонор, от которого теперь он избавился. Потому что любит их и очень скучает. В постскриптуме добавил то, что, по его твердому убеждению, должно было их порадовать: после многолетнего разрыва с церковью он, милостью Господа, вернулся к вере, в которой был воспитан, и это внесло покой в его душу. О болезни он даже не упомянул.
Тайком от Хуана я попросился на прием к заведующему инфекционным отделением Вестминстерской больницы. Доктор Роткоф, человек немолодой и суховатый, с внушительным носом и седоватой бородкой, прежде чем ответить на мои вопросы, поинтересовался, в какой степени родства я нахожусь с их пациентом.
– Мы друзья, доктор. У него нет родственников в Англии. Я хотел бы написать его родителям в Перу и сообщить об истинном положении дел.
– Мне трудно утверждать что-то наверняка, кроме одного: состояние крайне тяжелое, – без обиняков заявил врач. – Он может умереть в любой момент. Его организм утратил способность сопротивляться, и даже простая простуда для него смертельна.
Речь шла о новой болезни – уже немало случаев выявили в Соединенных Штатах и Великобритании. Особенно она распространена среди гомосексуалистов, а также среди тех, кто употребляет героин и другие наркотики, которые вводятся в вену. Еще одна группа риска – больные гемофилией. Известно также, что главные переносчики «синдрома» – сперма и кровь. Тогда еще никто не называл это СПИДом. Больше наука пока ничего не знала о причинах и природе недуга. Он разрушает иммунную систему и делает больного беззащитным перед любой болезнью. Один из самых распространенных симптомов – язвы на ногах и животе, от них страдает и мой друг. Ошарашенный услышанным, я спросил доктора, что он посоветует, как я должен себя вести. Сказать Хуану? Он пожал плечами и по-особому надул губы. Это целиком и полностью зависит от меня. Может, надо поступить именно так, а может, и не стоит. Хотя, наверное, надо, если моему другу необходимо сделать какие-то распоряжения в связи с возможным уходом из жизни.
Разговор с доктором так расстроил меня, что я не нашел в себе сил вернуться в палату к Хуану, боялся, как бы тот не догадался обо всем по моему лицу. Мне было ужасно жаль его. Я отдал бы все на свете, лишь бы в тот вечер рядом со мной хоть на пару часов оказалась миссис Ричардсон. Хуан Баррето сказал истинную правду: и у меня тоже знакомых в Европе сотни, а вот друг – «по перуанскому счету» – один. И этот единственный друг может вот-вот умереть. А женщина, которую я люблю, находится на другом краю земли с мужем и, следуя своему обыкновению, больше месяца не подает признаков жизни. Она выполнила угрозу и доказала наглому щенку, что не чувствует к нему ни капли привязанности и может отшвырнуть с дороги, как негодную ветошь. Уже несколько дней меня терзала мысль о том, что она снова исчезнет без следа. Неужели ради этого ты с детства так пылко мечтал вырваться из Перу и жить в Европе, Рикардо Сомокурсио? В те лондонские дни я чувствовал себя одиноким и несчастным, как бродячий пес.
Я написал родителям Хуана – без его ведома – и объяснил, что он находится в критическом состоянии, став жертвой неизвестной болезни, и повторил слова доктора Роткофа: в любую минуту можно ждать самого худшего. Еще я добавил, что, хотя и живу постоянно в Париже, пробуду в Лондоне столько, сколько нужно, чтобы быть рядом с ним. Я дал им адрес и телефон квартирки в Эрлз-Корт и попросил инструкций.
Они позвонили, едва получив письмо – оно пришло одновременно с тем, которое я написал под диктовку Хуана. Отец был совершенно раздавлен новостью, но и счастлив, вновь обретя блудного сына. Они уже начали оформлять документы для поездки в Лондон. Он попросил, чтобы я нашел им комнату в недорогой гостинице, потому что возможности у них весьма скромные. Я его успокоил: они, конечно, остановятся в квартире Хуана, где можно готовить еду, так что пребывание в Лондоне окажется менее обременительным для их кошелька. Я обещал подготовить Хуана к скорой встрече.
Две недели спустя инженер Климако Баррето с женой Эуфрасией уже разместились в Эрлз-Корт, а я перебрался в bed and breakfast на Бейсуотер-роуд. Встреча с родителями словно вселила в Хуана новые силы. К нему вернулась надежда, он воспрял духом и вроде бы даже начал поправляться, во всяком случае, удерживал в желудке кое-что из еды, которую приносили ему в палату утром и вечером, хотя раньше любая пища, попадавшая больному в рот, вызывала приступы рвоты. Мать и отец Хуана были еще достаточно молоды. Он всю жизнь проработал в усадьбе «Парамонга», пока она не была экспроприирована правительством генерала Веласко, и тогда сеньор Баррето уволился и нашел скромное место преподавателя математики в одном из новых университетов, которые стали как грибы вырастать в Лиме. А может, они просто очень хорошо выглядели. Во всяком случае, им трудно было дать больше пятидесяти. Отец был высоким, спортивного сложения, сразу угадывалось, что всю жизнь он провел на свежем воздухе. Мать была миниатюрной, энергичной женщиной, и ее речь – мягкий тон, обилие уменьшительных, особая напевность, характерная для старого района Мирафлорес, – вызвала у меня приступ ностальгии. Слушая ее, я остро ощутил, как много времени прошло с тех пор, как я покинул Перу и с головой окунулся в европейскую жизнь. Но частые встречи с ними убедили меня и в другом: я уже не смог бы вернуться на родину, потому что не способен говорить и думать так, как говорят и думают, например, родители Хуана. Их суждения об увиденном в Эрлз-Корт красноречиво свидетельствовали о том, какая пропасть нас разделяет и насколько сам я переменился за минувшие годы. Хотя к факту очевидной перемены в себе относился без особого энтузиазма. Во многих смыслах я перестал быть перуанцем, это точно. А кем стал? Европейцем? Сомнительно. Ни во Франции, ни уж тем более здесь, в Англии, таковым я себя не ощущал. Так кто же ты такой, Рикардито? Неужели и вправду всего лишь жалкий неудачник, как называла тебя во время вспышек гнева миссис Ричардсон: всего лишь переводчик, тот, кто, по определению моего коллеги Саломона Толедано, есть лишь тогда, когда его нет, человек, существующий лишь тогда, когда перестает быть самим собой, чтобы через него лучше проходили чужие мысли и слова.
Теперь, когда родители Хуана Баррето находились в Лондоне, я мог вернуться в Париж и вновь приступить к работе. Я соглашался на любые предложения, даже если речь шла всего об одном-двух днях, потому что за время, проведенное в Англии, у постели Хуана, мои заработки резко упали.
Вопреки запрету миссис Ричардсон, я стал названивать к ним домой в Ньюмаркет, чтобы разведать, когда же хозяева вернутся из Японии. Подходившая к телефону служанка-филиппинка этого не знала. Я каждый раз старался менять голос и выдавал себя за кого-то другого, но, сдается мне, филиппинка меня легко узнавала и резко бросала: «They are not yet back».[72]
Пока в один прекрасный день трубку не сняла сама миссис Ричардсон. Она тотчас узнала меня, последовало долгое молчание. «Ты можешь говорить?» – спросил я. Она ответила грубо, не скрывая бешенства: «Нет. Ты в Париже? Я позвоню тебе в ЮНЕСКО или домой, как только смогу». И повесила, вернее швырнула, трубку, чтобы показать, как она разгневана. В тот же вечер она позвонила мне домой.
