себя такого не желаю. В его распоряжении лучшие юристы, огромные связи. А я здесь, в Англии, – никто, и даже меньше, чем никто, просто shit.[67]
Я так и не сумел дознаться, где она познакомилась с Дэвидом Ричардсоном, как завязался их роман и как ее забросило из Парижа в Ньюмаркет. Она явно просчиталась, вообразив, что завоевать такого мужчину значит завоевать ту безграничную свободу, которая связывается для нее с деньгами. Но счастья она не обрела. Мало того, сразу было видно, что куда счастливее она была в роли жены французского чиновника, которого зачем-то бросила. Когда во время одной из наших встреч она сама завела речь про Робера Арну и потребовала, чтобы я во всех подробностях описал нашу с ним беседу, состоявшуюся за ужином в ресторане, я выложил все, ничего не утаив, даже то, как у ее бывшего мужа глаза наполнились слезами, когда он сообщил, что жена сбежала со всеми его сбережениями, снятыми с их общего счета в швейцарском банке.
– Видишь, он настоящий француз – больше всего сокрушается о своих деньгах, – заметила она, проявив совершенное безразличие к страданиям месье Арну. – Его сбережения! Жалкая мелочь, которой мне едва хватило на год жизни. А ведь он использовал меня, чтобы тайком вывозить деньги из Франции. И не только его собственные, но и деньги друзей-приятелей. Да меня запросто могли схватить, могли бросить в тюрьму… К тому же он оказался скупердяем, а хуже этого нет ничего на свете.
– Ну раз уж ты такая циничная и испорченная, взяла бы да убила Дэвида Ричардсона, а? И никакого развода – сразу унаследуешь его состояние.
– Убила бы, только вот не знаю, как это сделать, чтобы меня не зацапали, – ответила она без намека на улыбку. – Может, ты возьмешься? Готова пообещать десять процентов от наследства. А это большие, очень большие деньги, Рикардо.
Она, конечно, играла, и тем не менее, когда я слушал, как легко слетает у нее с языка вся эта дичь, меня прошибал пот. Не осталось и следа от прежней ранимой девчушки. Пройдя через тысячу злоключений, она выбилась-таки наверх, проявив невероятную дерзость и решимость; теперь передо мной сидела зрелая женщина, убежденная, что жизнь – джунгли, где побеждают худшие, и готовая на все, лишь бы не оказаться в числе побежденных, лишь бы продолжать карабкаться все выше и выше. Даже отправить на тот свет мужа, чтобы получить наследство, будь у нее полная гарантия безнаказанности? «Разумеется! – отвечала она с хитрой и кровожадной ухмылкой. – Я тебя пугаю, пай-мальчик?»
Весело ей было, только когда муж брал ее с собой в деловые поездки по Азии. Из отдельных рассказов я сделал вывод, что Дэвид Ричардсон выполняет функции посредника, занимаясь разными commodities,[68] которые Индонезия, Корея, Тайвань и Япония экспортируют в Европу, поэтому он часто ездит туда на встречи с поставщиками. Она не всегда его сопровождала, но когда такое случалось, ей казалось, что она вырывается на свободу. Сеул, Бангкок, Токио были отдушиной, после таких поездок она легче переносила Ньюмаркет. Пока он ходил на деловые встречи и обеды, она путешествовала, осматривала храмы и музеи, покупала себе наряды и кое-что для украшения дома. У нее, например, была прелестная коллекция японских кимоно и очень много кукол с острова Бали. Я спросил: а почему бы ей, когда муж будет в отъезде, не пригласить меня к себе, чтобы я хоть одним глазком взглянул на то, как она живет в Ньюмаркете? Нет, это невозможно. Никогда. Даже если Хуан Баррето снова пригласит меня в Ньюмаркет, я должен отказаться. Если, конечно, не соглашусь выполнить заказ – убить ее мужа.
Эти два года, когда я подолгу жил в swinging London, останавливаясь в маленькой квартире Хуана Баррето в Эрлз-Корт, и встречался один-два раза в неделю со скверной девчонкой, были самыми счастливыми в моей жизни. Правда, зарабатывал я меньше, потому что ради Лондона отказывался от многих контрактов в Париже и в других европейских городах, включая Москву, где в конце шестидесятых – начале семидесятых все чаще проводились международные конференции и конгрессы. Зато я охотно брался за любую работу, пусть и не слишком денежную, если только она сулила поездку в Англию. Я бы ни на что не променял счастливую возможность лишний раз побывать в отеле «Рассел», где уже знал по именам всех горничных и официантов и где, сгорая от нетерпения, ждал появления миссис Ричардсон. В каждую нашу встречу она изумляла меня новыми платьями, нижним бельем, духами или туфельками. Однажды она по моей просьбе принесла в сумке несколько кимоно из своей коллекции и устроила мне показ, прогуливаясь по комнате мелкими шажками и улыбаясь шаблонной улыбкой гейши. Я всегда считал, что ее миниатюрное тело и кожа с оливковым оттенком унаследованы от какого-то далекого восточного предка, о котором она и сама не ведала. В тот вечер это подтвердилось с особой очевидностью.
Мы любили друг друга, болтали, лежа голыми, я играл ее волосами и гладил тело, а иногда, если позволяло время, мы гуляли по парку до ее отъезда в Ньюмаркет. Если шел дождь, отправлялись в кино и, держась за руки, смотрели фильм. Иногда заходили в «Фортнум энд Мейсон» [69] пить чай с ее любимыми scones, а однажды пили знаменитый чай в отеле «Ритц», но больше туда носа не совали, потому что, уже двигаясь к дверям, она заметила за одним из столиков знакомую пару из Ньюмаркета. Я видел, как она побледнела. За эти два года я убедился, что все разговоры о том, будто любовь чахнет и тает от привыкания – ложь, во всяком случае ко мне это не относилось. Моя любовь с каждым днем только росла. Я с особым вниманием приглядывался к разным галереям, музеям, кинотеатрам, выставкам, отыскивал самые старые городские пабы, ярмарки антиквариата, места, где происходило действие романов Диккенса, – чтобы предложить ей увлекательные прогулки, и каждый раз старался удивить каким-нибудь подарком из Парижа, который произвел бы на нее впечатление если не ценой, то оригинальностью. Иногда, обрадовавшись подарку, она говорила: «Ты заслужил поцелуй», и на секунду прижимала к моим губам свои – совершенно бесчувственные, которые терпели мой поцелуй, не откликаясь на него.
Пробудилась ли в ней хоть капля любви ко мне за эти два года? Она никогда ни в чем подобном, конечно, не признавалась, это явилось бы демонстрацией слабости, чего она не простила бы ни себе, ни мне. Но, думаю, она привыкла к обожанию с моей стороны, привыкла купаться в любви, которую я лил на нее полными пригоршнями. Слишком привыкла, в чем побоялась бы признаться даже себе самой. Привыкла, что я доставляю ей наслаждение так, как ей нравится, и тотчас после ее оргазма вхожу в нее и «орошаю». Нравилось ей и то, как я на все лады без устали повторял, что люблю ее. «Ну-ка, посмотрим, какие глупые красивости ты наговоришь мне сегодня!» – случалось, эти слова звучали вместо приветствия.
– Знаешь, что меня больше всего в тебе восхищает, конечно, после твоего крошечного клитора? Твое адамово яблоко. Когда оно поднимается или, танцуя, опускается по горлу. Особенно когда опускается.
Для меня не было большей радости, чем рассмешить ее. В детстве я чувствовал себя так, когда совершал доброе дело – монахи из колехио Чампаньята в Мирафлоресе советовали нам непременно каждый день делать что-нибудь хорошее. Но как-то раз между нами случилась размолвка, возымевшая серьезные последствия. Я работал на конгрессе, организованном «Бритиш петролеум» в Аксбридже, за пределами Лондона, и не смог вырваться на свидание с ней, хотя заранее договорился, что вечером меня отпустят, но коллега-сменщик внезапно заболел. Я позвонил ей в отель «Рассел» и долго извинялся. Она молча бросила трубку. Я снова набрал номер, но в комнате, видимо, уже никого не было.
В следующую пятницу – обычно мы встречались по средам и пятницам, то есть в дни ее предполагаемых занятий на курсах «Кристи», – она заставила себя ждать больше двух часов, не позвонив и не предупредив, что задерживается. Наконец явилась, когда я уже не надеялся ее увидеть. Лицо у нее было хмурым.
– Почему ты не позвонила? – вырвалось у меня. – Я ведь волновался…
