— Ага, спасибо.

Классная у меня мама. Не часто она принимает чью-нибудь сторону в наших с Робби спорах, но сегодня она весь вечер меня поддерживает.

Я протянула Робби тарелку, но не выпустила ее, пока он не посмотрел на меня, и я сердитым взглядом не попросила его заткнуться. Я и правда думала, что он мне врет, будто книги нет там, где он ее оставил, пытаясь заставить меня поступать так, как хочется ему, силой, а не убеждением — поскольку убеждением не получается. Мне пришлось подняться на чердак так, чтобы мама не знала — не хотелось ее волновать. Похитить призрака, чтобы заставить демона с тобой разговаривать — даже мне такая затея не казалась безопасной.

Поэтому, отдав брату последнюю тарелку, я воспользовалась идеальным предлогом, с улыбкой глядя, как пустеет мойка.

— Мам, — спросила я, вытирая руки, — мои старые мягкие игрушки еще на чердаке? У меня тут есть кому их отдать.

Робби дернулся, а мама расплылась в улыбке:

— Думаю, да, — сказала она. — А кому? Девочке Кери?

Я позволила себе посмотреть на Робби победным взглядом, потом села напротив мамы. С прошлой недели мы уже знали, что у Кери будет девочка, и мама так радовалась, будто это будет ее дочка.

— Нет, — ответила я, — это для детей в детском отделении больницы. Я там видела вчера эту компашку — те, кто проводит больше времени там, чем дома. Мне кажется, им нужнее. Ты ведь тоже думаешь, что папа бы не возразил?

Улыбка маму очень красила:

— Папа сказал бы, что это очень правильно.

Я встала в нервозном приливе энергии — наконец-то я что-то делаю.

— Не возражаешь, если я сейчас их заберу?

— Абсолютно нет. И посмотри, если еще что-нибудь там есть, что тебе нужно, бери.

Бинго! Имея карт-бланш на обыск, я оказалась в коридоре прежде, чем услышала:

— Я выставляю дом на продажу, а дом с пустым чердаком продается лучше, чем с захламленным.

Чего?

Веревка, опускающая чердачную лестницу, выскользнула у меня из руки, и люк захлопнулся. Не веря своим ушам, я вернулась в кухню. Робби ухмылялся, скрестив ноги и прислонясь к мойке, с чашкой кофе в руках. Вдруг до меня дошло, почему сегодня вечером мама держится и говорит так неестественно. Не я одна скрывала плохие новости. Вот черт.

— Ты продаешь дом? — пролепетала я, видя правдивый ответ в ее опущенных к полу глазах. — Зачем?

Она сделала решительный вдох и посмотрела на меня.

— Я на какое-то время уезжаю на Западное побережье. И ничего тут нет особенного, — стала она защищаться. — Просто пора что-то менять в жизни, вот и все.

Я повернулась к Робби, прищурившись. Он стоял, прислонившись к мойке, с такой довольной рожей, что вот-вот лопнет.

— Ах ты… эгоист! — сказала я в полной ярости.

Он ее уже годами уговаривал к нему переехать, и наконец-то добился своего.

Мама неловко заерзала, и я обуздала свой гнев, отодвинув подальше до момента, когда мы с Робби останемся наедине. Здесь мы выросли. Здесь жили воспоминания о папе, здесь дерево, которое я посадила над его прахом. И сейчас все это достанется чужим людям.

— Прошу прощения, — сказала я сдавленно. — Я возьму свои вещи с чердака.

Продолжая злиться, я вышла в коридор.

— Я с ней поговорю, — услышала я голос Робби и саркастически хмыкнула. Говорить буду я, а ему придется послушать.

На этот раз я нормально сдернула лестницу вниз и включила свет. Откуда-то выплыло воспоминание о Пирсе. Он для меня открыл чердак, когда я искала папины лей-линейные принадлежности, чтобы помочь ему спасти и ту девочку, и свою душу. Ребенка он по крайней мере спас.

Сверху потянуло холодом, и когда Робби вошел в коридор, я уже залезла по лестнице наверх. Меня охватило прохладное безмолвие, но мою злость оно остудить не могло. Освещен чердак был единственной лампочкой, лежали резкие тени от сложенных штабелями коробок, выдавались в углах стропила. Я нахмурилась, поняв, что кто-то недавно здесь был: коробок стало меньше, чем мне помнилось. Пропали лей-линейные принадлежности отца, и я подумала, не Робби ли их выбросил, чтобы удержать меня от их использования.

— Эгоист и сволочь, — пробормотала я, потом потянулась за верхней коробкой своих мягких игрушек. Они прибавлялись одна за другой, пока я лежала в больнице или болела дома. Многие носили имена моих друзей, которые уже не вышли из больницы на вольный ветер, и я придумывала в детстве, будто они и есть мои умершие друзья. Я их не взяла с собой, когда уезжала, и слава богу — они бы не пережили великую солевую ванну две тысячи шестого года.

С участившимся пульсом я подтащила коробку к люку в полу.

— Лови! — сказала я и бросила ее, когда Робби выглянул снизу.

Он не удержал коробку, и она звучно шлепнулась в стену. Не глядя на его рассерженную физиономию я пошла за следующей. За это время Робби уже влез на чердак.

— С дороги, — сказала я, хмуро глядя на долговязого брата, пригнувшегося под низким потолком.

— Рэйчел!

Он не сдвинулся, и если я не решусь выйти в коридор прямо сквозь пол, он же потолок, придется его слушать.

— Что ты сука, я всегда знала, — заговорила я, выкладывая накипевшее за годы. — Но это уже даже и для тебя слишком. Ты возвращаешься, морочишь ей голову и убеждаешь ехать к тебе и твоей новой жене. А это ведь я не дала ей рассыпаться после смерти папы! Ты тогда сбежал и предоставил мне с ней возиться, а мне было всего тринадцать лет! Тринадцать, Робби! — Я просто шипела, старалась сдержаться, но не получалось. — И как ты смеешь теперь являться и ее у меня отбирать? Когда она только-только пришла в себя!

Покрасневший Робби передернул узкими плечами:

— Помолчи.

— Сам помолчи! — рявкнула я. — Она здесь счастлива. Здесь ее подруги, здесь все ее воспоминания. Ты можешь нас оставить в покое? Как ты уже делал?

Робби взял у меня коробку и поставил рядом с собой.

— Помолчи, говорю. Ей нужно отсюда уехать — именно по всем тем причинам, что ты назвала. И не будь эгоисткой, не держи ее, когда она наконец-то нашла в себе смелость это сделать. Тебе нравится смотреть на нее такую? — Он показал в сторону невидимой кухни. — Одетую как старуха? Разговаривающую так, будто жизнь позади? Она не такая. Я помню ее, когда папа был жив, и эта старушка — не она. Сейчас она готова отпустить отца. Не мешай ей.

Я вздохнула со скрещенными на груди руками.

— Я ее не забираю у тебя, — продолжал он уже спокойнее. — Ты ей не дала рассыпаться, когда погиб отец. Я был трусом. Я был дураком. Но если ты сейчас ее не отпустишь, то струсишь ты.

Мне не нравилось то, что я слышала. Но он был прав, и я подняла на него глаза. Лицо у меня было перекошенное, мерзкое — но именно такое было у меня самоощущение.

— Она хочет быть ближе к Такате, — сказал он, и я фыркнула с возмущением. Ага, еще его приплети. — Она хочет быть к нему ближе, а он не может жить в Цинциннати, — убедительно говорил Робби. — И нет у нее здесь никого, никаких настоящих друзей. А теперь по твоей милости она и зелья продавать не сможет — потому что ты под бойкотом.

Меня будто окатило холодной волной, с лица сбежала краска.

— Т-ты… ты знаешь?

Он отвел глаза, потом снова посмотрел на меня.

— Мы вместе были, когда об этом узнали. Теперь ей ничего не продадут, и никто ничего у нее не